Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 2, 2003)

Два дуэлянта, три самоубийцы
и остальные.
Нет, не выходит. Ну и что? И ладно.
А в подставные,
слегка загримированные лица
я не гожусь. Такого нет таланта.
Не дуэлянт и не самоубийца,
я откажусь от соучастья. Ладно.
Я был среди наследников, и все же
мне ломаной копейки не досталось,
но только об одном прошу я, Боже,
когда-нибудь через года, под старость,
когда развалиной я стану жирной,
коснеющей над мелким преферансом,
найди меня в моей стране обширной,
не обойди моим последним шансом.
Позволь припомнить ясно все, что было.
И, ничего уже не обещая,
без веры, без сомнения, без пыла
взглянуть назад, вовеки не прощая.

В ресторане Чванова
Комплексный обед,
Жизнь прошла нечаянно —
Этой жизни нет.

Там, за Петроградскою,
Череда утрат,
Лентой темно-красною
Перевит закат.

Погляди-ка в мутное,
Пьяное стекло,
То, ежеминутное,
Было и ушло.

Только быстрым промельком
Просквозит в тени
То, что было промахом
В молодые дни.

Что ушло — без жалости,
Пулей в молоко,
Все, что в давней малости
Ясно и легко.

Ветерком расхристанным
У начала дней,
Катером у пристани
В изумруд морей.

Сила, жадность и бедность — на таком самокате
Пол-Союза объехал, побывал в Самарканде.
И на зимней заре в Бухаре на базаре
Я стоял над мангалом, где золу разбросали.
Антрацит и кизяк, саксауловый корень,
Жар дышал, розовел, непокорен, спокоен.
И когда заливал я томатом кебабы,
До чего они были ароматно-кровавы.
Вот чего я дождался, задымив папироску
И стирая бараньего жира полоску,
Что ни много ни мало — а тысячелетье
Принимаю на этом базаре в наследье.
Бирюзовые отсветы у Гур-Эмира,
В каракумской папахе шашлычник-громила,
Разоренные зерна на сломе граната,
Азиатских просторов суета и громада.
Что осталось от Персии и Сасанидов?
Переперченный фарш да чучмеки в обидах,
В этот век, в этот раз Рудаки был в опале,
Ему жарили мясо, как мне, на мангале,
Как и я, он был слеп, как и я, прозорливец,
Как и я, недотепа, неудачник, счастливец.
Ну а я что верблюд на пути караванном,
Где погонщик считает всякий день окаянным,
Так мы тащим тюки, а торговые люди
Разберут их, запамятуют о верблюде.
И не жди ничего, справедливости нету,
Здесь судьба — и вопрос не подходит к ответу.
А на зимней заре, что темна и бездымна,
Подтвердят эту правду Калила и Димна.

Мостовая блестит, как чешуя на карпе,
В городе, где я, увы, в арьергарде.
Чего ради? Войну проиграли и те и другие,
По обе стороны горки крутые.
Психиатрия.
Совсем один в бесконечном соборе,
Один в безответном своем разговоре
Стою, тараторю. Просторно, глухо и безымянно,
И отзыва нет — осанна, осанна!
А сам я?
За этим углом — тирольский чертежник,
За тем вот — пахан его и помощник,
За всяким — безбожник.
Быть может, и Ты потому безответен,
Что не различаешь своих без отметин.
Проблема лишь в этом.
Но так не хочется из Твоего дома,
Быть может, в два или три приема
Дождусь я приема.
Один на один в Твоем кабинете
Узнаю, что Ты имел на примете,
За что я в ответе.
Зачем чертежник?
Зачем сапожник?
Зачем картежник
Бросает козырь?
И я, как дурень, перед витриной
Накладываюсь образиной
На «Сейку», «Ролекс», «Мозер».
Твое же время — намек на это,
Шифровка неба вместо ответа,
Просроченная дата билета.
Теперь баварского выпей пива
Неторопливо, но терпеливо,
Все соблюдая одновременно,
Зачем же я стою смиренно?
Провал. Блаженство.
И ни полжеста.

Приходи к «Флориану», когда стемнеет,
Слышишь, ветер с лагуны вовсю сатанеет,
Но оркестр сквозь порывы играет Шопена,
Вот теперь и обсудим мы все откровенно.
Лев читает нам книгу с невысокой колонны,
Лодки бьются о пристань и считают поклоны,
И последний прохожий пропал за Сан-Марко,
Начинается ночи немая запарка.
Видишь, купол над нами все тяжеле и уже,
Флориановы тени во тьме разутюжа,
Ночь приходит из нашей с тобой половины.
На стене Арсенала Алигьери терцины.
Ты — из ближней могилы, я — из давней мороки,
Значит, ныне сбываются судьбы и сроки,
Значит, призраки есть, как сказал Свидригайлов,
Это факт, а не выдумка бешеных файлов.
Рюмка граппы и чашечка черного мокко
Объявляют, что ты появился с Востока
Вместе с бледным рассветом, ленинградским загулом,
Вместе с давним дружком косолапо-сутулым.
Так разделим священную дрожь алкоголя
И ожог кофеина — на все твоя воля,
Тут петух не споет, и сосед не заплачет,
Только школьник наш впрок твои рифмы заначит,
Перепутает строфы, перепробует строки,
На полях Елисейских всем нам хватит мороки:
Все поставить на место, погрозить неумехам,
Плагиаторам и соглядатаям-лохам.
Веницейское время кончается скоро,
Адриатика ночью — что затычка простора,
Этот город — тупик, ну и слава же Богу,
Что не надо опять собираться в дорогу.
От собора, Пьяццетты и до Арсенала
Ровно столько шагов, что ни много, ни мало,
Так пойдем поглядим, если спросят — ответим,
Словно в том гастрономе — не будешь ли третьим.
Но, быть может, он нам и протянет монету,
Если что — мы заплатим, ведь, бывает, что нету,
Но, похоже, он с нами вовек расплатился,
Так давно, далеко — даже голос расплылся,
Долетавший до нас. Помнишь озеро Щучье?
Там аукалось в соснах тройное созвучье,
Там с тобой мы брели по дороге на «будку».
Вот и кончилось лето по тому первопутку.
Вот и вспыхнул огонь на корме электрички,
Словно в темном углу обгорелые спички.

На Грузинской изломанной улице,
Где валютный кичится фасад,
Выпрямляйся, не надо сутулиться,
Точно три десятилетья назад.
Что пропало, то нынче наверстано,
Вот и выпали двойка и туз,
Ну а жульманов с картами острыми…
Сам умею и сам не боюсь.
Все дано и давно утрамбовано,
Все твое, только не фраернись.
И стоит над Москвой утро новое,
А с моста на Ваганьково — вниз.
И когда расплывается марево
Над столицами южных морей,
Подымайся, вздымайся, наяривай,
Тем, что нажито, правь и владей.
Но запомни, на «ИЛах» и «боингах»
Нету правды и чести ничуть,
Только здесь, среди наших покойников,
Можно жить, можно даже вздремнуть.