Пьер Гийота - Эшби

То, что Пьер Гийота — один из лучших писателей современности, сегодня общеизвестно. От «Могилы для 500 000 солдат» до «Потомств» в своих произведениях, до сих пор изданных не полностью, он задумывает и строит свой мир, создает свой язык, свою манеру речи, предлагает нам жестокий, нежный, порочный, а порой и пророческий взгляд на мир, порождает героев — абсолютно свободных или лишенных всех прав, включая право на жизнь, разворачивает перед нами космическую драму зарождения и разрушения Вселенной.

Но начало творческой карьеры Пьера Гийота восходит к более раннему времени. В 1960 году двадцатилетний писатель посылает свой текст «Темный Валентин» Жану Кайролю, в то время редактору журнала и книжной коллекции «Экрир». Кайроль оценил дарование молодого автора и привлек его к своему изданию. В десятом номере журнала за 1961 год, а затем и отдельным изданием тиражом в двести экземпляров появляется повесть «На коне».

Оценивая эту книгу, можно подчеркнуть свежесть, живость и мощь авторской речи, свободу и новизну изложения, выверенный вкус к полифонии и противопоставлению точек зрения. Иногда при чтении приходят на память ранние фильмы Трюффо: воспитание чувств, порыв к свободе, открытие Парижа и кино, Нина, которую страстно желает невинный герой. «У молодых людей, влюбленных по-настоящему, воображение порой отвергает действие. Воображение опережает действие, делая его бесполезным».

В первой версии «На коне», написанной летом 1960 года, отец Пьера Гийота, работавший на шахте, обнаружил намеки на события в их семье и потребовал от сына убрать свою фамилию с титульного листа книги. К моменту публикации переписанного, по словам автора, в духе «семейной разрядки» текста, Гийота достиг совершеннолетия и был вправе издавать его под собственным именем. Однако он воспользовался псевдонимом Дональбайн, позаимствованным у одного из героев Шекспира: в «Макбете» Дональбайн — сын Дункана, короля Шотландии, отказавшийся мстить за убитого отца и взойти на королевский трон.

В начале 60-х годов Пьер Гийота пишет множество оставшихся неизданными текстов, миниатюр, прозаических фрагментов с пометкой «расширить или сократить», которые мы надеемся однажды увидеть изданными. В июне 1964 года из печати выходит роман «Эшби». На страницах, наполненных свежестью восприятия жизни, свободой изложения, перекличкой времен, сочетаются ложный классицизм и подлинная новизна. Можно назвать крестными отцами романа Томаса Гарди, Генри Джеймса, Фолкнера. Но это уже подлинный, ни на кого не похожий Пьер Гийота.

Между «На коне» и «Эшби» в интеллектуальном и творческом формировании писателя произошел перерыв, связанный со службой в армии, двадцать месяцев из которой приходятся на Алжир, а три месяца — на тюремное заключение за «пособничество дезертирам, моральное разложение армии, хранение и распространение запрещенных печатных изданий».

Как раз перед этим заключением в командирском джипе в Большой Кабилии Пьер Гийота набросал пролог «Эшби», несколько листков которого были спасены от конфискации, то бишь от уничтожения, его товарищами, которых он успел предупредить в момент ареста. Один из героев романа, Дональбайн, мельком появляется в Алжире среди солдат, участвующих в войне: ее временные границы сдвинуты (поскольку история лорда Эшби заканчивается в 1952 году), и автор оценивает ее взвешенно и точно: «Ужасная война, которую он вел сознательно, переполняла его ненавистью к солдатам и презрением к тем, кто над ними насмехается». Это «сознательно» относится, прежде всего, к самому автору. Во всем остальном тексте «Эшби» нет ни следа от опыта, вдохновившего его на создание «Могилы для пятисот тысяч солдат», романа, редактированием которого он занимался в это же время. Действие «Эшби» происходит в замке на юге Шотландии — отдаленное эхо пребывания автора в 1955 году на севере Англии, где он пережил серьезное увлечение юной бретонкой.

Следует отметить, что, несмотря на то, что первые две книги давно разошлись и долго (более сорока лет!) оставались невостребованными, автор никогда не отрекался от них и всегда указывал в своей библиографии. Некоторые сцены «Эшби» предвещают будущий взрыв: чрезмерная жестокость по отношению к туземцу во время колониальной войны, свальное совокупление замковых слуг после смерти Друзиллы, убийство Ангусом Эдварда и «изнасилование» его трупа Кармиллой.

Востребованный сегодня более чем когда-либо, Пьер Гийота всецело руководствуется двумя параграфами из книги «Жить»:

«Последний человек на Земле будет рабом. Нет гонки вооружений, есть только гонка рабов. И хозяином последнего человека будет политик. Пол меня не интересует. Я политик, я загоняю абсолютного раба. Последний человек, последний раб умрет с моим лживым, безумным языком в своей глотке. Проституция, вольная или невольная, осознанная или не осознанная, для меня всегда — рабство.

Мое безумие состоит в попытке разработать музыку языка, с помощью которого последний человек, последний раб сможет объяснить своему хозяину-политику, что у него есть силы и средства, чтобы вернуть в свою собственность свое тело и свои гениталии, но у него нет ни сил, ни средств, чтобы стать собственником своих мыслей. Мысли не покупаются и не продаются. Ни один хозяин не может быть одновременно собственником гениталий и мыслей об этих гениталиях».

Не будем забывать эти слова, унесем их с собой, в своем сознании, навстречу злому ветру. Ими с недосягаемой глубины гласит твердое ядро свободы, ими же написаны два замечательных текста, выходящих сегодня в свет.

Может быть потому, что солнце вконец ослепило меня, но скорее оттого, что я хотела увидеть их бегущими, я открыла глаза и в самом деле увидела, как они бегут к сараю между холодными пыльными кустами самшита, первый — Роже в черной блузе с красным воротником и в черных галошах, за ним, размахивая руками, мчатся остальные. Все запахи из глубины сада — смородина, тина, раскаленное железо, трава и тени — поднялись ко мне, словно дети, эта орда захватчиков из сказочных сопредельных стран, взметнули их над собой — так рыбы взбивают воду плавниками.

Я смотрела на них, в саду все затихло, лишь слегка подрагивали стебли глициний.

Я видела, как, одетые в школьные костюмчики, они исчезли в аллее; я не смогла подняться сразу — сильно болели ноги, я только взяла палку и начала чертить на песке орнамент для коврика.

Я слышала, как в глубине сада хлопнула дверь сарая, потом шелест колес и скрип тормозов.

Я поднялась не сразу, я подождала, когда в аллее осядет пыль, когда успокоятся глицинии.

Я осталась сидеть на месте.

Мне даже кажется, что я опять задремала.

Над моей головой мадмуазель Фулальба открыла окно своей комнаты. Теперь уж я проснулась по-настоящему; над глициниями я увидела ее белый зонт.

Еще на минутку я прикрыла глаза, потом два раза попробовала встать, но все падала назад, на шезлонг; в третий раз мне удалось удержаться на ногах, я подошла к двери и толкнула ее палкой: Аньес варила варенье из айвы. И я уже забыла, что малыш катается на велосипеде за оградой.

Но когда я вошла в кухню, когда Аньес вытерла ладони о передник, когда запах варенья застал меня врасплох, я сразу вспомнила о мальчике, сыне Изольды и Себастьяна, племяннике ужасной мадмуазель Фулальба.

А сама она как раз в это время спускалась по лестнице, важно неся над головой белый зонт, ее пальцы стучали по перилам, как деревяшки, связанные веревочкой.

— Мальчик не вернулся? — спросила она с легкой улыбкой.

Нет, он не вернулся, наступила ночь, эта чертова магнолия сводит меня с ума. Ненависть — мой хлеб насущный.

Мадам Шевелюр, я вас ненавижу, я служу вам, я ваша гувернантка, я воспитала ваших детей, я вас ненавижу.

В молодости я презирала всякое подчинение — как плохо я знала себя!

Я сдохну в этом саду.

Я исполняю свое призвание.

Я сдохну в этом саду. Эти чертовы магнолии!

Весь день мы, мадмуазель Фулальба, Аньес и я, искали его повсюду: в комнатах, под кроватями, в шкафах, выпуская из их тени запах нафталина, в кустах, в дровяном сарае, в прачечной, в курятнике, искали до самого вечера.

Когда уже стемнело, я позвонила в жандармерию.

И вот бравые жандармы гордо застыли в дверном проеме.

Я уехал с товарищами на океан, мы уже давно экономили по мелочам, чтобы собрать небольшую сумму.

Вечером в Решаренже мы сели в поезд до Нанта; утром, голодные, растрепанные и грязные, мы выскочили на платформу.