Владимир Фомин - Белая ворона. Повесть моей матери

Автор этих текстов – моя мать Фомина Светлана Фёдоровна

Исповедь матери и врача

Предисловие.

Вряд ли найдётся человек, который видел белую ворону. Зато очень многие слышали такое словосочетание, как "Белая Ворона", относящееся к человеку. В природе не найдёшь белых ворон, вероятно, потому, что их склевали серо-чёрные ещё в детстве. Не потому, что они были плохими, а только потому, что они были не такими, как все – только в этом была их вина. Серые вороны не могут думать и рассуждать, потому что им нечем было думать, так как они были воронами, а не людьми, и они просто склёвывали белую. Представьте себе, как было страшно этой одинокой, беленькой, как часто колотилось маленькое сердечко, когда, закрыв небо чёрными крыльями, огромная стая с громким карканьем набрасывалась на неё. Таковы жестокие законы природы: закон естественного отбора, закон стадности. Видимое отсутствие белых ворон в природе можно объяснить и тем, что ввиду редкости их они не могли найти себе пару и продолжить род белых. Возможно также, у белой вороны генетически отсутствовала способность к размножению, и она, прячась от своих серых сородичей, забившись в укромный уголок, тихонечко доживала свои дни.

А как живётся "Белой Вороне" в человеческом обществе?

Белой Вороне посвящён фильм "Чучело" в главной роли с Кристиной Орбакайте, который мне очень понравился. "Белую Ворону" я написала за одну ночь четыре года назад, когда было судебное дело между сыном и преподавателем сопромата. Это была статья для газеты в защиту моего сына – типичной "Белой Вороны". В ней я убеждала людей, что и такие, как он, имеют право жить под солнцем. Но статья была хоть и на двух страницах, но для газеты великовата, а сократить её я не могла, и поэтому она валялась в столе до сих пор. А сейчас я пишу совсем другую "Белую ворону". Почему и для чего?

Я пишу её для сына. Во-первых, для того, чтобы быть понятной ему, придти к взаимопониманию и доверию, чтобы покончить с распрями и конфликтами, которые были в его детстве. Может быть, он меня поймёт. Во-вторых, я хочу дать ему сведения из первых рук о той жизни, в которой он не жил, для того, чтобы он вылез из паутины заблуждений и знал не только великие и прекрасные идеи коммунизма, Маркса и Ленина, но и их преломление в реальной жизни.

Я пишу "Белую ворону" так же и для автора книги "Человек" ‹http:dmitgu.narod.ru›, так как увидела в его сволочи-маме самоё себя. После переписки его с моим сыном я узнала, что моё место на виселице. Я согласна с ним, что мы виновны, и очень сильно, но есть ведь и смягчающие обстоятельства – та среда, в которой мы росли, те убеждения, которые вкладывались в наши головы, трусость, данная нам природой, и глупость. Упрекать человека, что у него нет ума, всё равно, что упрекать его в том, что у него нет ноги, слуха или зрения. Если нет ума, то где взять его? Что дали, то и взяли. Может, он посмотрит на свою сволочь-маму другими глазами, и что-то сдвинется в их отношениях к лучшему? А также, чтобы и мне не быть повешенной. Поэтому я решила в "Белой вороне" написать и о себе, и добавить к заголовку слова "исповедь матери". Я всегда чувствовала себя тоже "Белой Вороной", хотя и старалась быть вместе со всеми. Затем решила написать и про Лёню, отца Вовы. Он тоже "Белая Ворона", да и другие мои родственниками в какой-то степени были "Белыми Воронами". Оказалось, что нас целый выводок.

"Белые Вороны" жили не в вакууме, а общались с другими, нормальными людьми, которые формировали их и влияли на их судьбу. Следовательно, и о них надо сказать. Промолчать о своей тридцатилетней деятельности в качестве врача тоже нехорошо, ведь это половина моей жизни, и тогда к "исповеди матери" я добавила слова "и врача".

Замысел постоянно менялся, и я растерялась. Мне со школьных лет всегда было трудно изложить свои мысли на бумаге. Их было очень много, и поэтому я мыслила не словами, а картинами, образами, которые проносились быстро, как кадры в кинофильме, и описывать каждую картину словами было нерационально, занимало много времени. А тут беда – я не могу построить правильно предложение, не знаю, что делать со знаками препинания, и наступает ступор. Писать я не могу.

Я в оцепенении тупо смотрела на лист бумаги или в компьютер, и тогда на меня толпой нахлынули воспоминания, и перед глазами встали ясные, незабываемые картины детства, юности, такие дорогие, такие милые для меня. Они ввалились в моё сознание, как непрошеные гости в дом, заняли всё свободное место в комнате и окружили меня плотным кольцом. Они выбежали за мной на улицу и бежали за мной, как дети за воспитателем и кричали: "И я хочу, и я хочу… Напиши обо мне… Мы живём в твоей памяти, но ты уйдёшь в могилу, а с нами что будет? Мы хотим жить хотя бы на бумаге, хотя бы в компьютере". Ещё они спрашивали меня: "А сама то ты разобралась, для чего всё это было? Пересмотри ещё раз свою жизнь со стороны воспоминаний, подведи итоги и подумай". Я их гнала, потому что их было очень много, но как пластинка, которую заело, и она вертится, повторяя одно и то же, воспоминания кусочками назойливо вертелись в сознании до тех пор, пока я их не оформляла письменно. Тут же им на смену приходили другие. Теперь они организованно выстроились в очередь, и я стала записывать их всех почти по порядку. Другого выхода у меня не было, это было насилие надо мной, насилие воспоминаний. Вот это всё, что заставило меня сесть за несвойственное для меня занятие.

Мой сын Владимир Фомин рождался с 14 на 15 декабря в морозную лунную ночь. Я, студентка шестого курса Ивановского медицинского института, не испытывала никакого страха перед родами и с нетерпением ожидала появления ребёнка: кто он, мальчик или девочка, на кого похож? Нас учили, что роды – это естественный процесс, сопровождающийся некоторыми терпимыми болевыми ощущениями, а то, что женщины кричат – так это больше от страха, чем от боли, и поэтому задача врачей – проводить психотерапию для снятия страха. А как же описание ужасов родов у классиков литературы? Нам отвечали, что это художественный вымысел. Я с некоторым презрением смотрела на кричащих рожениц. "Это от глупости", – думала я. – "Уж я то кричать не буду".

В начале схватки были редкими и малоболезненными, затем всё чаще и всё больнее. Я не кричала и не орала, потому что кричат и орут люди. Я же, превратившись от боли в обезумевшее животное, верещала, подобно тому, как верещат кошки, которых нечаянно захлопнули в дверях. Только громкость и длительность звука была усилена в десятки раз. В предродовой палате находилась ещё одна женщина, рожавшая второй раз. Она спокойно лежала и тихонько постанывала. В окна светила полная луна, в палате было светло. Я же, потеряв человеческий облик, ничего не стыдясь, в белой рубашке, с растрёпанными волосами, то ложилась в кровать, то вскакивала и носилась по палате в свете луны. Муки становились всё нестерпимее, и на этом фоне мелькнула мысль, что у меня что-то не так, как надо. Ведь говорили, что боли должны быть незначительными, да и я на практических занятиях по акушерству никогда не слышала, чтобы так верещали. Вспомнила, что иногда плод разрезают на части и вынимают по частям, если он не может выйти самостоятельно. В этот момент я не испытывала жалости к кусочку мяса, находящемуся во мне, к косвенной причине моих мук. Вспомнила кошку, которая иногда сжирает своих только что родившихся котят – эта кошка, наверное, тоже так замучилась, что возненавидела их..

В эту ночь, наверное, в роддоме не спал никто. На все просьбы дать хотя бы таблетку анальгина для обезболивания акушерки не реагировали. Наконец, пришли и дали какой-то препарат. Боль прошла, но сковало все мышцы, парализовало мышцы гортани и языка. Мне стало трудно дышать. Возник страх смерти. "Если я не смогу дышать, я же умру через пять минут". Я хотела крикнуть "Помогите!", но язык не шевелился, голоса не было, раздавалось только шипение. Затем эти явления прошли, я съела шоколадку, и меня тут же вырвало.

Боли вскоре возобновились с удвоенной силой, и я, будучи атеисткой, вспомнила о боге и о грехе: "Это мне наказание за грехи, за те сильные и необычные ощущения, которые я испытывала от общения с мужчиной". Я просила прощения у бога, и клялась больше никогда не заниматься таким греховным делом. И в дальнейшем у меня пропал всякий интерес и влечение к мужчине на долгие годы, я стала бесчувственной. Я как бы выполнила свой долг перед природой, родив единственного сына, и природа, поставив на этом точку, оставила меня в покое.

К рассвету боли уменьшились, и меня перевели из предродовой палаты в родовую, где я ещё час или полтора лежала на столе, но уже не мучаясь болями. Начались потуги. Стол окружили несколько человек. Мне говорили: "Тужься, тужься, ещё, ещё!". Я тужилась изо всех сил, но мне повторяли: "Ещё, ещё!". Я почувствовала, как разрываются ткани моего тела, но по сравнению со схватками разрыв тканей и последующее зашивание их без обезболивания показались мне не сильнее укуса комара.