Игорь Шнайдерман - Жиденок

В детстве я учился в художественной школе имени Репина. Туда меня привёл мой дед. Он провожал меня в школу до тех пор, пока это приличествовало моему нежному возрасту. А я учился в «Репинке» только потому, что водил меня туда — дедушка.

Я никогда не хотел быть художником. Просто мне нравилось создавать портреты. Поначалу живопись и графика казались наиболее удобными для этого средствами.

Потом я заболел театром. И чем более инфицировался, тем яснее понимал, что изображать людей, перевоплощаясь в них, куда более заманчиво. Эта болезнь оказалась затяжной, но не смертельной. Ещё и сегодня я ощущаю её остаточные явления, но что такое болезнь по сравнению со страстью?

К сорока годам, вместе с острой потребностью в независимости, появилась страсть к написательству. Потому что, пока ты пишешь, ты зависишь только от себя. От себя самого.

Без малейшего стеснения ты вываливаешь на безответный клочок бумаги все свои внутренности, всё своё дерьмо, всю свою жизнь. Ни на миг не перестаёшь ты надеяться, что кому-то это может быть интересно:

— А вдруг?

Чужие портреты, чужие глаза, постыдные мысли, сердца, тайные желания, обгрызенные ногти перекручиваются в твоей графоманской мясорубке и превращаются в твой же собственный автопортрет. С ужасом и с любовью ты смотришь на всё это месиво и думаешь:

— А вдруг?

Ты зачёркиваешь, перечитываешь, выбрасываешь, ты снова и снова вглядываешься в эти бессмысленные каракули и видишь там только два слова:

— А вдруг?

Сознайтесь! Ведь каждого из вас будоражит это неопределённое?

— А вдруг?

А вдруг жизнь состоялась?

— А вдруг?

Первый раз «Бей жидов — спасай Россию!» я услышал ещё в утробе матери. Мне жутко не хотелось выбираться. Но соблазн оказаться вовне был слишком велик, и я оказался. Где, собственно, и пребываю по сей день.

В яслях я практически не был. Нет, скорее, был. Полдня.

Где-то в районе обеда я плакал под забором, очевидно, предвосхищая будущие издержки коллективного сознания в национальном вопросе. Где и был замечен украинской женщиной Михайловной. Михайловна — впоследствии Няня — подкараулила мою маму и, сказавши умилённо:

— Такий гарненький! Вiн же i на єврея не схожий! — уговорила её «доглядати хлопчика», то есть меня, «за бесплатно». В результате «хлопчик» под влиянием Няни, соседей и районного врача Юлии Ивановны стал говорить исключительно по-украински.

Когда я родился, мне попытались придумать максимально еврейское русское имя на букву «И». Все Исаи, Иосифы, Исааки и прочие Израили воплотились в языческом имени «Игорёк».

Моя прабабушка Соня, основным языком общения которой был идиш, так и не смогла ощутить благозвучность этого имени. Она говорила:

— Игир-р-рь? Что это за имья — Игир-р-рь? Игир-рок? Я не понимаю!

Тем не менее, это непонимание я пережил и очень успешно. Потому что, если бы благозвучность моего имени ощущала моя прабабушка, для всех остальных бабушек и дедушек, а также тёть и дядь нееврейской национальности оно ассоциировалось бы с кинологической командой «Фас!».

Кстати, мой Самый Первый Тесть, будучи коммунистом и нося нежное отчество Израилевич, пришёл как-то в райком и написал такое заявление:

«В связи с израильской агрессией на Ближнем Востоке как коммунист считаю недостойным носить отчество Израилевич, и прошу переменить моё отчество в честь вождя нашей партии на отчество Ильич».

Которого из двух Ильичей имел в виду Израилевич, он не уточнил.

Дом, в котором я родился, был построен по проекту академика архитектуры Алексея Николаевича Бекетова. А стоял он на улице, носящей имя выдающегося естествоиспытателя Чарльза Дарвина, который доказал, что обезьяны тоже были евреями. До эпохи исторического материализма эта улица носила поэтичное, но совершенно не марксистское название Садово-Куликовская.

Ностальгируя о «раньшем времени», мои аполитичные и заскорузлые дедушка и бабушка называли многие улицы их допотопными названиями. А их внук своим нестойким детским умом не мог понять, почему улица Чубаря лучше, чем «Садовая», Потебни — чем «Подгорная», а улица Маршала Бажанова лучше, чем «Черноглазовская» или, к примеру, «Девичья».

Всё моё детство было соткано из противоречий.

Мы жили в двадцатиметровой комнате очень большой коммунальной квартиры. Мы — это мама, папа, бабушка, дедушка, прабабушка, няня и я. Не утруждайтесь, я уже подсчитал. Нас было семеро. «Семеро смелых». Няня спала на раскладушке, прабабушка — на кровати, бабушка и дедушка — на диване, мама и папа — на сундуке, а я — в корыте. Общая площадь спальных мест составляла четырнадцать метров. На остальных шести гармонично сосуществовали буфет, шифоньер, холодильник «Саратов», телевизор «КВН», трюмо, тумбочка, туалетный столик, стулья и большой обеденный стол.

За которым и коротала время наша дружная семья.

Коридор в нашей коммуналке был настолько велик, что в нём, действительно, можно было кататься на велосипеде.

Правда, велосипеда у меня не было. У меня был самокат. На нём я и совершал свои первые круизы вдоль стоявших здесь же в коридоре газовых плит и висящих корыт, с заездами в туалет, ванную и прочие места общего пользования. Я познавал жизнь.

Так проходило моё безмятежное детство.

— Зачем ты трогаешь его за писюнчик?

— Я не трогаю. Я оттягиваю шкурку, чтобы головка свободно раскрывалась. Это необходимо.

— Не знаю. Мы тебе в детстве ничего не оттягивали!

— Вот поэтому я и женат третий раз.

Моё сексуальное, социальное и эстетическое развитие шло в вопиющем диссонансе с Моральным Кодексом строителя Коммунизма. Поэтому все детские и отроческие устремления носили у меня антисексуальный, антисоциальный и аморальный характер.

Я подсматривал, щупал, вырезал сомнительные картинки и лазил под юбку однокласснице Тине Богомаз. Как-то раз, после интеллектуального разговора со сверстниками о максимальных размерах того, что в умных книгах называют «эрегированным пенисом», я попробовал. Ну, мне было любопытно…

Когда я увидел сырьё, из которого делают детей, я очень испугался.

Но пробовать не перестал. Мучился, стыдился, взывал к собственной совести, но не переставал. Ноги, груди, чулки, бюстгальтеры (об их хозяйках я боялся даже думать) сидели в моей голове настолько прочно, что историям, математикам, физикам и прочим неэротическим дисциплинам я «не давал ни малейшего шанса».

Первые сексуальные фантазии почему-то не побуждали меня и моих сверстников к написанию стихов, любовных записок, бурным объяснениям и мордобитиям из-за предмета страсти. Эту нечеловеческую страсть мы реализовывали в районе женских туалетов, раздевалок, бань, переполненных трамваев и прочих неромантических мест, где можно было подсмотреть, подслушать, пощупать, потереться и слиться с воображаемыми ногами, руками, губами, волосами, не дай Бог, грудями, и, совсем шёпотом, с самыми интимными частями, которые в комплексе составляли понятие «женщина». Это была какая-то безумная гонка, которая забирала меня всего без остатка, превращала в вечно кающееся животное, и казалось, что этому не будет конца.

На фоне этой болезни, как говорят врачи, я страдал, вдобавок, клептоманией и пьянством. Я не шучу. Дело в том, что мой дедушка готовил наливку. Эта наливка хранилась в буфете. Она была вкусная. Я её пил. Делал глоток-другой. И всё. И так каждый раз. Я отпивал совсем чуть-чуть, и в бутылке оставалось почти столько же. Но что значит — неуч! Я не был знаком с теорией относительности знаменитого еврея Эйнштейна. Я сравнивал количество «до» и количество «после» с интервалом в пять минут, а бабушка и дедушка помнили, сколько наливки было месяц назад. Они ничего не могли понять: «Может быть, выветривается? А может, мыши? А может, прусаки? А может…»

Как-то раз они задумались: «А может, он?»

Короче, пить я перестал, но начал воровать. Я воровал юбилейные рубли, которые бабушка и дедушка собирали и складывали в тот же буфет. Знаете, такие — с Лениным, с воином-освободителем, с просто рублём. В конце концов я попался. Дедушка обозвал меня йолтом и страшно обиделся. Бабушка сказала, что мне должно быть очень стыдно.

И всё.

На меня не орали, не били ремнём и не ставили коленками на гречку. Может быть, поэтому я понял. Может быть, поэтому слова стали иметь для меня вес, я стал их ценить и, возможно, поэтому начал читать.