Григорий Кружков
Другая планета
Кружков Григорий Михайлович родился в 1945 году в Москве. По образованию физик. Поэт, эссеист. Знаток и переводчик англоязычной поэзии. Живет в Москве.
Post dictum
Больше уже и доказывать нечем:
слово разбилось о слово,
Только остался голос твой певчий —
виолончельное соло.
Птица, зовущая из тумана,
из-за ночного болота…
Odor rosarum manet in manu
etsiam rosa submota[1].
Утром я перво-наперво сдвину
штору с окна и увижу
Красную в мокрых гроздьях рябину,
поля осеннюю жижу.
Черного чаю с полки достану…
Что еще, как не работа?
Odor rosarum manet in manu
etsiam rosa submota.
Вот и осыпался бледный твой венчик,
бледного сердца бескровней,
Будешь звучать поминанием вечным
в мира унылой часовне.
Встречу — не вздрогну, даже не гляну,
с нимба сошла позолота.
Odor rosarum manet in manu
etsiam rosa submota.
Ветер, сломавший старые сосны
ночью у нас на поляне,
Ангелом черным времени послан,
ибо известно заране
Все, что Изольда скажет Тристану
утром в саду Камелота.
Odor rosarum manet in manu
etsiam rosa submota.
Толстые щеки пыжат пионы,
солнце встает за лесами,
В зарослях вербы свищут шпионы
зябликовыми голосами.
И, зажимая рыжую рану,
млея от смертного пота, —
Odor rosarum manet in manu
etsiam rosa submota.
Вольтер
Скажи-ка мне, Вольтер, сидящий в ступке,
Ты отвечаешь за свои поступки?
А если ты за них не отвечаешь,
То кто же отвечает, черт возьми?
Ты, может, просто-напросто скучаешь,
Когда свой вертикальный взлет включаешь,
Но неужели ты не замечаешь,
Когда с земли несется «тормозни»?
О командир летающего танка!
Какая в небе ждет тебя приманка?
Несчастная смешная обезьянка,
Скажи, куда карабкаешься ты?
Ты под луной проносишься со свистом,
Как вольный казачина в поле чистом,
И, усмехаясь этаким артистом,
На Божий мир взираешь с высоты.
И в этот час к тебе возводят взоры
Атланты, силачи и полотеры,
Банкиры, браконьеры, билетеры
И несколько скучающих джульетт.
А ты касаньем кнопки незаметной
Включаешь с ревом двигатель ракетный —
И, пролетая над родимой Этной,
Этнографам шлешь пламенный привет!
* * *
ОНА УМЕЛА КРИЧАТЬ, КАК ВОРОНА: «КАРРР!» —
Вкладывая в это «каррр!» столько обиды на мир,
Что даже зеленый с розовым ежиком шар
Лопался, как будто в нем десять проделали дыр.
Она умела кричать, как ворона: «Каррр!» —
И спозаранку, когда я в объятиях сна
Еще посапывал мирно, будила в самый разгар
Блаженства — мерзкими криками из-за окна.
Может быть, это «каррр!» я больше всего и любил;
На эти губки смешливые — о, вундербар! —
Глядел неотрывно и радовался, как дебил,
Когда они вдруг издавали жуткое «каррр!».
Она взмахивала руками — слетались полки
Ее товарок черных на черноморский бульвар,
Как в «Принце и нищем», она стаскивала чулки —
И начинался разгул этих черных чар!
И как заведенный злой чернявкою в лес,
Но пощаженный ради молений его,
Каждый миг ожидая гибели или чудес,
Я оглядывался и не понимал ничего…
Грех глядит на меня, позевывая и грозя,
Кара вензель свой острый вычерчивает за ним,
Смерть придет — и не удостоит взглянуть в глаза,
Только вскрикнет голосом твоим хриплым, родным.
В цирке
Зацепившись ногой за трапецию,
Устремляя под облаки взгляд,
Улетает красотка в Венецию,
Возвращается к мужу назад.
Он ей белые ручки выкручивает,
Он ее заставляет висеть
Над страховочной сеткой паучьею,
Безнадежной, как всякая сеть.
Но и в этом чудовищном выкруте,
От которого сердцу темно,
Она бьется, клянется — но в игры те
Продолжает играть все равно.
Песня о несчастной королеве Анне Болейн и ее верном рыцаре Томасе Уайетте
Милый Уайетт, так бывает:
Леди голову теряет,
Рыцарь — шелковый платок.
Мчится времени поток.
А какие видны зори
С башни Генриха в Виндзоре!
Ястреб на забрало сел,
Белую голубку съел.
«БОни-сва кималь-и-пансы…»2
Государь поет романсы
Собственного сочине…
Посвящает их жене.
Он поет и пьет из кубка:
«Поцелуй меня, голубка».
И тринадцать красных рож
С государем тянут то ж:
«БОни-сва кималь-и-пансы…» —
И танцуют контрдансы
Под волыночный мотив,
Дам румяных подхватив.
А другие англичане
Варят пиво в толстом чане
И вздыхают, говоря:
«Ведьма сглазила царя».
…В темноте не дремлет стража,
Время тянется, как пряжа,
Но под утро, может быть,
Тоньше делается нить.
Взмыть бы высоко, красиво,
Поглядеть на гладь Пролива! —
Гребни белые зыбей —
Словно перья голубей.
Улетай же, сокол пленный! —
Мальчик твой мертворожденный
По родительской груди
Уж соскучился, поди…
Куст малины в Вермонте
Это было в августе, в Вермонте,
на горе у масонского погоста,
где береза и дюжина надгробий,
где уже двести лет не хоронили.
Каждый день я взбирался по тропинке
и навеки запомнил ту малину —
куст, встречавший меня на полдороге,
обгоревший, обобранный вчистую.
Подходил я — там что-то розовело,
проступало застенчивым румянцем;
каждый раз она что-то вновь рожала
и меня угощала безотказно
спелой ягодой — каждый раз последней.
Низко кланяюсь тебе, малина:
не за ту неожиданную сладость,
что ты мне, мимохожему, дарила
(хоть ее мои губы не забыли), —
а за эту последнюю, дурную
ягоду-слезу, что вновь рождает
глаз мой — куст обгорелый и бесплодный.
Визит молодого поэта
Этот парень, хотя и смешон,
Не лишен поэтической жилки.
Он глядит на меня как пижон,
Понимание пряча в ухмылке.
Я стою на другом берегу,
Дребезжу, как венок на могиле…
— Извините… судить не могу…
Да ему и не нужен Вергилий.
Хватит, видно, и так куражу
Довести до конца это ралли
По кренящемуся виражу,
По извилистой адской спирали.
Так какой тебе, к черту, «сезам»?
Что за тени счастливца пугают?
Научить? — Научился бы сам,
Если б знал, куда лошадь впрягают.
Остаюсь, чтобы думать свою
Отмененную веком идею.
И сверчиную песню пою,
И мычу, и во сне холодею.
Другая планета
И пока механический голос отсчитывает: двадцать три… двадцать два… — давайте резко передумаем и вылезем из скафандров. Вот она — другая планета. Не правда ли, она вам что напоминает? Солнце почти такое же, и встречающие девушки так похожи на провожавших.
Аркадий Бабченко
Алхан-Юрт
Бабченко Аркадий Аркадьевич родился в 1977 году в Москве. Окончил Современный гуманитарный университет. Журналист, в «Новом мире» печатается впервые.
До самого рассвета моросил мелкий противный дождь. Заложенное тяжелыми серыми тучами небо было низким, холодным, и поутру солдаты с отвращением выползали из своих землянок.
…Артем в накинутом на плечи бушлате сидел перед раскрытой дверцей солдатской печурки и бездумно ковырялся в ней шомполом. Сырые доски никак не хотели гореть, едкий смолистый дым слоями расползался по промозглой палатке и оседал в легких черной сажей. Мокрое, унылое утро ватой окутывало мысли, делать ничего не хотелось, и Артем лишь лениво подливал в печурку солярки, надеясь, что дерево все-таки возьмется и ему не придется в полутьме на ощупь искать втоптанный в ледяную жижу топор и колоть осклизлые щепки.
Слякоть стояла уже неделю. Холод, сырость, промозглая туманная влажность и постоянная грязь действовали угнетающе, и они постепенно впали в апатию, опустились, перестали следить за собой.
Грязь была везде. Разъезженная танками жирная чеченская глина, пудовыми комьями налипая на сапоги, моментально растаскивалась по палатке, шлепками валялась на нарах, на одеялах, залезала под бушлаты, въедалась в кожу. Она налипала на наушники радиостанций, забивала стволы автоматов, и очиститься от нее не было никакой возможности — вымытые руки тут же становились липкими вновь, стоило только за что-нибудь взяться. Отупевшие, покрытые глиняной коростой, они старались делать меньше движений, и жизнь их загустела, замерзла вместе с природой, сосредоточившись лишь в теплых бушлатах, в которые они кутались, сохраняя тепло, и вылезти из своего маленького мирка помыться уже не хватало силы.
