Януш Леон Вишневский - Молекулы эмоций

Маризетт тридцать шесть лет, у нее есть внебрачный ребенок, несколько книг на румынском языке и воспоминания. Они с дочкой живут в однокомнатной квартирке на четвертом этаже обшарпанной, насквозь пропахшей какой-то тухлятиной многоэтажки на аллее Революции, 48. Слово «аллея» вводит в заблуждение: ее ширина всего два метра, никаких обочин, не говоря уже о тротуарах. Кроме того, на Сейшелах никогда не случалось революций. Даже сексуальных. В них не было необходимости. В стране, где большинство жителей верит, что даже раздельнополые пальмы (Coco de Меr) занимаются любовью, прежде чем произведут на свет кокосовые орехи, округлые, как женские ягодицы, сексуальная революция — нечто абстрактное и излишнее.

Совсем рядом с их домом, между кладбищем и лавчонкой, принадлежащей однорукому индусу, протекает бурная речка.

У нее нет официального названия, но все зовут ее Бель Эр{1}. Она бежит с гор, вдоль огромных гранитных валунов, и, пробежав несколько километров, впадает в Индийский океан.

Раз в два дня, когда солнце прячется за пальмами, растущими на кладбище, Маризетт задирает подол юбки до середины бедер, подкалывает его булавкой, заходит в воду, ставит на отшлифованную водой и временем и поверхность гранитного валуна пластиковое ведро с грязным бельем и стирает. Иногда сюда заносит туристов, побывавших на кладбище по другую сторону асфальтового шоссе. Заметив ее, они останавливаются на мостике, внимательно смотрят, перешептываются, заинтригованные, и несмело вытаскивают фотоаппараты. Женщина, которая в начале XXI века стирает в реке белье, — гораздо большая достопримечательность, чем изогнувшаяся в сторону океана пальма, что растет на пляже Такамака, на юге острова, и изображена на обложках всех путеводителей. Услыхав перешептывания, Маризетт медленно поднимает голову и улыбается. На Сейшелах все должны улыбаться туристам. Даже тогда, когда на самом деле хочется плакать. Это весьма политкорректно и свидетельствует о патриотизме. Потому что туристы — главное богатство Сейшел, и они должны чувствовать себя тут как в раю, а ведь в раю все радуются и улыбаются. Иначе они перестанут ездить сюда и начнут тратить деньги на соседнем Маврикии. Так говорит по телевизору президент, которому в рай верить не положено, поскольку он закоренелый социалист и мало что знает о том, как здесь живется, ибо гостит то на Кубе, то в Северной Корее, то в Китае. Больше никто его к себе не приглашает.

Маризетт верит в настоящий рай, потому что она католичка. Она уже давно исповедалась в том, что у нее внебрачный ребенок, и без проблем получила отпущение грехов. На Сейшелах девяносто процентов населения — практикующие католики, но большинство из них совершают также обряды вуду: втыкают в кукол иголки, если безответно влюбляются или не могут заплатить за квартиру. А когда понимают, что уже поздно давать обет, на всякий случай идут на исповедь. В том, что задолжали за квартиру — это здесь расценивается как грех, — они не исповедуются. В противном случае половина населения выстроилась бы в очередь к исповедальне. Десять заповедей тут понимают совершенно иначе, и, быть может, именно поэтому три четверти детей на островах рождается вне брака. Католическая церковь с этим смирилась. Насчет вуду святые отцы помалкивают, а детей крестят: законнорожденных по воскресеньям, внебрачных по пятницам. Таким образом, по воскресеньям у священников, уставших от ранних служб, работы намного меньше.

В доме, где живет Маризетт, только Эсмеральда со второго этажа родила детей от мужа и окрестила их в воскресенье. Наверное, поэтому она ходит такая грустная.

Антуанетт родилась через год после того, как Маризетт познакомилась с Антоном. В то время она работала уборщицей в ресторане в новом порту, куда он однажды зашел выпить пива. Он сошел с румынского корабля и решил не возвращаться, потому что казнили Чаушеску. Она не знала, кто такой Чаушеску, и слыхом не слыхивала о Румынии. Антон был белый, говорил по-французски и обращался с ней не так, как с проституткой. Целую неделю он приходил по вечерам в ресторан и помогал ей убирать, чего никогда не делал ни один мужчина на Сейшелах. Однажды они поехали в ресторанчик в отеле «Меридиан», где один ужин стоил больше, чем она уборкой зарабатывала за месяц. Никто не обещал, что в раю все будет дешево. После ужина они гуляли среди гранитных валунов по пляжу Бо Валлон{2}. Она присела на «большой камень. Он встал перед ней и разделся. Его живот был на высоте ее рта. Ом уехал незадолго до рождения Антуанетт. С Сейшел все уезжают. Потому что это место кажется раем самое большее три недели. Загореть, сфотографироваться, выслать открытки знакомым, которые тебе не очень-то и нравятся, забраться на пальму, погладить черепаху и потом рассказывать, как, будучи в отпуске, ты пересек экватор и это обошлось тебе в четыре тысячи евро. Останутся долги, воспоминания и снимки и фотоаппарате. Он оставил Антуанетт и несколько книг о Румынии. А вот адреса не оставил. И ни разу не сказал, как его фамилия.

— Почему вы не снимаете? Все фотографируют. Вы были когда-нибудь в Румынии? — слышу я за спиной голос Маризетт...

Перевод Е. Шарковой

Эльфриде восемьдесят два года, и до недавнего времени ей очень хотелось умереть...

Она живет в маленьком домике с запущенным садом в предместьях Франкфурта. Они с мужем вырастили двоих сыновей, которыми Эльфрида очень гордится. Один — инженер, строит отели в Дубае; младший, Кристиан, журналист, работает в известной немецкой газете и живет в Берлине — если не выезжает в командировку. Восемь лет назад муж умер, и она осталась одна. Эльфрида помнит, что с тех пор, как мальчики разъехались, она всегда мечтала умереть раньше мужа. Ее сердце давно пошаливало, и в глубине души она надеялась, что «из-за сердца покинет этот мир первой». Не получилось. «Из-за сердца» она иногда теряет сознание. Недавно упала с бетонной лестницы, ведущей в подвал, и сломала руку в двух местах. В больнице ей репонировали кости, наложили гипс и имплантировали кардиостимулятор. Когда ее выписывали из больницы, Кристиан взял отпуск, прилетел из Рима и долго беседовал с доктором. Потом он сел с матерью в машину, и они поехали искать для нее место в доме престарелых...

Эльфрида очень старалась, чтобы он не заметил, что она плачет. Он — еще старательнее — делал вид, что не замечает. Он знает, что она не может вернуться домой. Она даже не в состоянии сама одеться утром. Кристиан не может взять ее с собой в Берлин. У него даже квартиры там нет. Живет он или у подруги, или в гостинице. Андреас не вернется ради нее из Дубая. Хорошо, если позвонит ей в день рождения. Своего рождения. Про ее он забывает. Она оправдывает его — ведь он так занят! — но ей очень больно. Она как сейчас помнит день, когда он родился. Ведь он ее первенец. Помнит и как Андреас, еще совсем маленький, заболел менингитом из-за прививки от туберкулеза. Три месяца она жила в больнице, спала на кушетках врачей и медсестер. Спустя некоторое время все были уверены, что она там работает...

Сначала они поехали в «Люпин», дом престарелых, врач рекомендовал его как «наиболее достойный внимания». Они медленно прохаживались по коридорам, покрытым натертым до блеска серым линолеумом. Даже Кристиан заметил, что здесь пахнет мочой и лекарствами. Они заглядывали в палаты, где были открыты двери. В одной из них на металлической больничной кровати сидела похожая на Эльфриду старушка. Она положила голову на стол и не двигалась. Кристиан схватил мать за рукав пальто и потянул к выходу.

Из «Люпина» они поехали в «Дом спокойной старости». Издалека здание выглядело как шикарная гостиница. Стойка администратора находилась в выложенном мрамором холле. На ступенях лестницы, ведущей на верхние этажи «Дома», лежали ковры. Кристиан улыбнулся — впервые за весь день. Она так любит, когда он улыбается. Когда он был еще маленьким, она иногда вставала ночью, шла в комнату мальчиков и смотрела, как он улыбается во сне...

В изысканно обставленном кабинете их приняла директор, говорившая с французским акцентом. Они сидели в кожаных креслах и слушали: «Мы в своем заведении заботимся, чтобы наши гости достойно старели. Особое внимание мы уделяем подбору персонала. Распространяемые СМИ слухи о том, что в таких местах, как наше, пациенты умирают от недоедания, повреждения органов вследствие передозировки успокоительных средств или плохого обращения, не имеют ничего общего с действительностью. Мы гарантируем самый высокий уровень услуг...»

Она не хочет стареть. Тем более «достойно». Что бы это ни значило. Она не может состариться еще больше. Ведь она и так уже старая. Очень старая. Кроме того, она не хочет быть «пациентом» и не желает, чтобы ей «оказывали услуги». Она ведь не больна. Она всего лишь в годах. Когда она слышит слова «старость» и «достоинство», ей хочется вырвать из груди кардиостимулятор и немедленно умереть. Там, в кожаном кресле, в кабинете этой нахальной самодовольной женщины, ей хотелось немедленно умереть.