Гийом Ладусет вытер тонкие пальцы о штанину и запустил их в стеклянную банку. Стоило ему нащупать в холодном и склизком жире утиную ножку, как у него тотчас потекли слюнки. Выудив улов, Гийом опустил консервированную ножку в кассуле,[1] приготовленное его матушкой тридцать один год назад и томившееся на огне с тех самых пор. Несколько секунд призрачно-белая голяшка покоилась на останках бобов с колбасой, а затем исчезла, подгоняемая тычком деревянной ложки.
Смотритель за кассуле — теперь, когда матушка тронулась умом, — парикмахер с почтительной медлительностью помешал блюдо, наблюдая, как в парах тимьяна и майорана всплывает гусиная кость. Мясо облезло давным-давно — эту ножку мамаша Гийома опустила в кастрюлю двадцать два года назад, по случаю открытия сыном собственной парикмахерской. Мадам Ладусет тогда строго-настрого запретила доставать косточку — из материнской гордости. А после смерти супруга, когда разум ее окончательно помутился от горя, мадам Ладусет убедила себя в том, что удача сына, открывшего собственное дело, — единственное счастливое воспоминание из тех тяжелых времен — есть не что иное, как доказательство существования Всевышнего. Именно это убеждение стало причиной ее раздражающей привычки внезапно вскакивать из-за стола и бросаться к ничего не подозревающему гостю, которому по ошибке досталась заветная серая косточка. Точно пинцетом, она выдергивала кость из тарелки, приговаривая «и не надо так спешить», будто несчастный только и думал, как бы удрать, сжимая в руках то, что превратилось для мадам Ладусет в святые мощи.
В бобовой гуще всплывали то луковица, датированная мартом 1999-го, то морковки, добавленные на прошлой неделе, то неизвестно откуда взявшийся зубчик чеснока, а то и маленькая зеленая пуговка неведомого происхождения, так и не истребованная законным владельцем. С тщанием археолога Гийом поскреб ложкой по днищу и стенкам чугунной кастрюли, снимая почерневшую корку: по утверждению парикмахера, именно корка, наряду с самой первой и давно уже обратившейся в известь тулузской колбаской, составляла секрет непревзойденного вкуса блюда. Хотя бытовало и другое мнение: кое-кто винил именно древнюю колбасу в том, что аптекарь Патрис Бодэн, никогда прежде не обнаруживавший признаков помешательства, стал вдруг отъявленным вегетарианцем, — позор, который деревне так и не удалось с себя смыть.
Поддерживать кассуле было не просто сыновним долгом — на нем зиждилось доброе имя семьи Ладусет. Война из-за кассуле длилась уже многие годы, а признаков перемирия все не наблюдалось. Те редкие счастливцы, кому довелось стать свидетелями начала этого исторического противостояния, подтверждали, что первый пушечный залп раздался на бастионах мадам Ладусет. Заметив, как мадам Моро покупает на Пляс-дю-Марш помидоры, она мимоходом осведомилась, что та собирается приготовить. Выслушав ответ, мадам Ладусет в ужасе отпрянула — шаг, не оцененный по достоинству бакалейщицей, ногу которой мадам пригвоздила к полу.
— Но помидорам не место в кассуле! — вскричала возмущенная мадам Ладусет.
— Отнюдь, — возразила мадам Моро. — Лично я всегда добавляю помидоры.
— Скажите еще, что вы и баранину в кассуле кладете!
— Не будьте посмешищем, — парировала мадам Моро. — Я никогда бы не опустилась до таких извращений!
— Посмешищем? Это не я кладу в кассуле помидоры, мадам! Интересно, что обо всем этом думает ваш муж?
— А без помидоров он и в рот не возьмет, — последовал лаконичный ответ.
Буквально через минуту уличные зеваки уже наблюдали, как мадам Ладусет решительно марширует к супругу мадам Моро. Тот сидел на скамейке у фонтана, который якобы исцелял от подагры, и наблюдал за неравной борьбой муравья с древесным листком, раз в пять крупнее противника. Взгляд мсье Моро уткнулся в пару тощих, как у цапли, ног, хозяйка коих сжимала в руках корзину, набитую — как тут же подсказал ему нос — свежей рыбой.
— Мсье Моро, — взяла мадам Ладусет с места в карьер. — Прошу меня простить, но это вопрос чрезвычайной важности, и только такой истинный француз, как вы, способен дать на него ответ ясный и точный. В кассуле следует класть помидоры или нет?
Мсье Моро был столь ошарашен неожиданным появлением мадам Ладусет и ее вопросом, что не нашел ничего лучшего, как ответить чистейшую правду:
— Правильно приготовленное кассуле — вечный предмет для спора. Лично я предпочитаю его без помидоров, как готовила моя матушка. Только, ради всего святого, не говорите об этом моей жене.
Если верить Анри Руссо, которому довелось стоять за мадам Моро, когда та расплачивалась за томаты, вернувшаяся в лавку мадам Ладусет устремилась прямиком к сопернице и пересказала разговор с мужем последней слово в слово. Завершив свою речь сентенцией, что готовить кассуле правильно — гражданский долг каждой женщины. К несчастью, Анри Руссо не расслышал, каким словом мадам Моро обозвала ее в ответ. Это преступление мадам Руссо до сих пор не простила мужу — более того, она настояла, чтобы отныне тот носил слуховой аппарат, и неважно, что глухотой мсье Руссо отнюдь не страдал. Однако дальнейшие события оказались более чем очевидными. Мадам Ладусет выдернула из корзины то, что без сомнения являлось свежайшим угрем, и смачно шлепнула мадам Моро рыбиной прямо по носу, после чего сунула морду угря за корсаж противницы и горделиво удалилась. Мадам Ладусет была уже на середине Рю-дю-Шато, когда, к неописуемому восторгу односельчан, и не мечтавших о столь пикантном развлечении вторничным утром, мадам Моро извлекла из бумажного пакета увесистую помидорину и прицельно метнула в спину врага. Бросок был настолько силен, что удар едва не сшиб мадам Ладусет с ног.
И хотя с тех пор эти двое не обмолвились друг с другом ни словом, обстрелы продолжались с завиднейшей регулярностью. Мадам Моро не расставалась с огромной миской перезрелых томатов, всегда стоявшей на подоконнике у нее в кухне, используя овощи в качестве боеприпасов всякий раз, когда соперница проходила мимо. Мадам же Ладусет при виде врага неизменно корчила мерзейшую рожу, явно намекая на угря. И пусть с годами метательные способности мадам Моро пошли на убыль, а мимический дар мадам Ладусет — к слову сказать, и так невеликий — отнюдь не усилился, чему виной пара плохо сидящих вставных челюстей, дамы пронесли взаимные оскорбления вплоть до глубокой старости, превратив их в разновидность дружеского приветствия…
Оставив утиную ножку подогреваться, парикмахер решил выйти в огород за пучком салата. Пока он добрался до задней двери, к его босым ногам прилипла целая коллекция: острый черный камешек, рыжеватое перышко, две сухие чечевички и маленькая наклейка от яблока с надписью «Пом дю Лимузен». Гийом Ладусет приподнял правую ногу и по очереди стряхнул камешек, чечевички и рыжеватое перышко. Затем, бормоча под нос проклятия, отцепил наклейку и немедля отнес все в мусорное ведро.
Сунув волосатые пальцы ног в коричневые сандалии, стоявшие у мешка с грецкими орехами, Гийом приоткрыл заднюю дверь ровно настолько, чтобы пролезла голова, и внимательно огляделся. Его цепкий взгляд скользнул по верхушкам стен, еще теплых от вечернего солнца, и газону, который он собирался подстричь ровно через два дня, когда Луна пойдет на убыль и окажется перед созвездием Рыб. Затем парикмахер нагнулся и заглянул под розовые кружева гортензии. Убедившись, что путь свободен, Гийом наконец осмелился выйти наружу и быстро запер за собой дверь. Переполняемый предвкушением ужина, он прошел мимо маленького колодца с остроконечным каменным навесом и старых кроличьих клеток, где теперь хранились горшки для цветов. Тишину нарушал лишь стук дешевых сандалий по сухим парикмахерским пяткам да беспрестанный, на два тона, звук — это кукушка, демонстрируя поразительное отсутствие фантазии, призывала к спариванию.
Широко расставив над грядкой ноги, Гийом нащипал добрый пук похожих на дубовые, с бордовым румянцем, салатных листьев. Сняв с куста пару помидорин, парикмахер с гордостью вдохнул их восхитительный аромат и перевел взгляд на молодую картофельную ботву — в надежде, что хоть в этом году огородик минуют опустошительные набеги колорадского жука.
Вернувшись к двери, Гийом неслышно отпер ее, чуть приоткрыл и заглянул внутрь, быстро оглядев верхушки буфетов, он нагнулся и проверил под столом. Убедившись, что в доме по-прежнему никого, Гийом тщательно промыл помидоры и салат, дабы не пасть жертвой глистов. Аккуратно уместив овощи в миску, он поставил ее на поднос, положил рядом вилку, добавил голубой соусник и белую льняную салфетку с собственными инициалами, красными нитками вышитыми в уголке. Композицию дополнил бокал разочаровывающего вина «Бержерак», которое Гийом поклялся никогда больше не покупать, но раз уж вино куплено, выливать его негоже. По соседству с бокалом он пристроил упаковку своего любимого козьего сыра «Кабеку» — хотя и исчерпал недельный рацион, который сам для себя установил. Помешав кассуле в последний раз, Гийом зачерпнул гущу вместе с утиной ножкой и наполнил тарелку. Пару секунд он смотрел на порцию. Вспомнив отражение своего живота, увиденное в зеркале ванной вечером накануне, — живота, от которого, учитывая, что на дворе разгар мая, больше никак нельзя было отмахнуться, сославшись на «зимний плюмаж», — Гийом вернул три большие ложки обратно в кастрюлю, поднял поднос и направился к задней двери. Но не успел парикмахер открыть ее, как его взгляд скользнул назад, к горке фасоли, которую он только что сгреб обратно. Метнувшись к плите, Гийом плюхнул все опять в тарелку. И, упреждая чувство вины, решительно вышел из кухни, захлопнув дверь ногой.
