Фелисьен Марсо
На волка слава…
ОН ПРОСНУЛСЯ СВЕЖИМ И БОДРЫМ. Вот с чего я начал. Вот она, брешь, через которую прошло все. Все — вплоть до драмы и до всего остального. Вот она, ключевая фраза. Именно она позволила мне разобраться во многом. Обнаружить ложь. Без нее я так бы и оставался там, я даже не знаю где, как какой-нибудь дурак. Оставался бы исключенным, отброшенным в сторону, наконец одиноким. Одиноким и недоумевающим, одиноким и отчаявшимся перед лицом мира, закрытого для меня, будто яйцо. Ничего не понимающим. Верящим в то, что… Тогда как на самом деле реальность — это то, что… Свежим и бодрым. «На следующий день я проснулся свежим и бодрым». Во всем. Люди, которые с тобой разговаривают, люди в метро, газеты. СЛОВНО ВСЕ ВДРУГ ВЗЯЛИ И ПРОСНУЛИСЬ СВЕЖИМИ И БОДРЫМИ. Как будто все это такая уж частая, нормальная, естественная вещь. Разве не так? Ведь когда какую-то фразу встречаешь слишком часто, то волей-неволей думаешь, что она не сообщает ничего исключительного, ничего любопытного. Ну да ладно.
Но только все дело в том, что лично я еще ни разу в жизни не проснулся свежим и бодрым. Ни разу! Как просыпаются другие? Свежими и бодрыми. Во всяком случае, если они так говорят, то, значит, им случалось просыпаться свежими и бодрыми. А вот мне ни разу. Хотя я и старался. Нетрудно понять, что со временем меня это начало беспокоить. Я говорил себе: этого не может быть. И я стал наблюдать за собой. Могу даже сказать, что занимался я этим с усердием… Я не обращал внимания на язвочки на слизистой оболочке, на прыщики, на укусы комаров. На все, что назвал бы неприятными случайностями. И, несмотря на это, я все равно не просыпался свежим и бодрым. Отдохнувшим — пожалуй. Или же свежим и бодрым, но после душа. Но никак не в момент пробуждения. НЕ В МОМЕНТ ПРОБУЖДЕНИЯ. В общем-то ничего серьезного: я не болен, у меня нормальная температура, просто я чувствую себя вялым, ощущаю боль в ногах. Особенно болят ляжки, внутри. Эта боль отдает по всему телу. Или еще болят глазные яблоки. Болят верхние веки. Плечи. Лопатки. Я себя чувствую так, будто артерии у меня залиты свинцом. Будто заржавел, везде ломота, рот перекошен. Короче говоря, однажды все взвесив, я пришел к выводу: в этом мире, где все люди просыпаются свежими и бодрыми, я просыпаюсь по-другому. С иными ощущениями. Другие — бодрые и свежие. Я же наоборот. Исключение. Единственный в своем роде. Мне одному в чем-то отказали, чего-то не дали. Почему? Вселенная, как яйцо, — гладкая, блестящая, населенная свежими и бодрыми людьми. А я — вне яйца. Я один. Зажатый в этом несносном теле — не свежем и не бодром.
Сначала я пришел к выводу, что, наверное, отличаюсь от всех. Что я, наверное, существо исключительное. Вот чертовщина! Подумал, что у меня не совсем в порядке со здоровьем. Но Касань посмеялся надо мной:
— Мажи, друг мой, я же вам уже говорил. Вы — мнимый больной. Нервы не в порядке.
— Но ведь, господин доктор…
Другие говорят: доктор. Совсем коротко. А вот я не могу. Хотя пытался. Не получается. Слово «доктор» в отрыве от других слов мои губы просто не в состоянии произнести. Или я мямлю, или говорю: господин доктор. Меня это бесит. Я ругаю себя за это. Как поступают остальные? Они всегда чувствуют себя в своей тарелке. Как у себя дома. Я же никогда не чувствую себя в своей тарелке. Никогда не чувствую себя как у себя дома. Правда, он, Касань, намного старше, чем я. Он лечил меня, когда я был еще маленьким, когда мы жили на улице Боррего. Но мама была с доктором приблизительно одного возраста. И все равно она к нему обращалась: господин доктор. Вытирая руки о фартук. Такой у нее был жест. Она всегда вытирала руки. Привычка. Так она всегда делала и при разговоре. И чтобы взять рецепт, она повторяла этот жест, но тогда она вытирала руки о верхнюю часть фартука, около груди. «Да, господин доктор». Она стояла, а он сидел. Как будто это он платил. А перед его приходом она везде подметала и наводила порядок.
Сегодня должен прийти господин доктор. Надо, чтобы…
Что надо? Будто у него самого в квартире никогда не бывает беспорядка. Всякие его книги, коробки, тюбики, пузырьки, которые стоят у него на письменном столе. Он что, приводит все это в порядок?
Он приходил.
— Ну, так как, Эмиль?
Вот поэтому-то я и продолжал ходить к нему. Мне всегда казалось, что он немного потискивал мою сестру, когда она была совсем молодой. Это дает мне право просить у него сбавить плату. Когда он присылает мне счет, я иду к нему.
— Господин доктор, вы же знаете, какие у нас в семье расходы.
Я наклоняю голову.
— С тех пор, как бедная Жюстина умерла…
У него раздосадованный вид. О, я прекрасно понимаю, что порядочно надоел ему с моими разговорами о сестре. Иногда, когда мне нечего делать, я спрашиваю у себя: а не пойти ли мне к Касаню? Он прослушивает меня. Вид у него недовольный. Это бросается в глаза: его словно передергивает, когда он прислоняет свое ухо. (А сам-то он? Со своей лысиной, пахнущей детской пеленкой. А еще этот запах старой занавески, который идет от его воротничка.) Или, например, он говорит мне, чтобы я не снимал рубашку. А я делаю вид, будто не понял.
— Конечно, господин доктор.
И все-таки снимаю ее. Он раздосадован. Надо сказать, я обычно потею. А как другие? НЕКОТОРЫЕ другие. Я прохожу мимо них. От них не пахнет. У них нет запаха. А от меня всегда немножко пахнет. И я говорю:
— У меня точно такая же кожа, как у бедной Жюстины, вы не находите, господин доктор? Сразу видно, что мы из одной семьи. Я бы сказал, что у нас одна и та же кровь.
Он выпрямляется, смотрит на меня поверх очков. Вид у него по-прежнему презрительный.
— И лицо у меня такое же, — продолжаю я. — Вы не находите, что я похож на Жюстину?
Как-то раз он не выдержал:
— Не надо мне все время говорить о Жюстине.
Тогда я с многозначительной миной:
— Понимаю.
Задел-таки за живое коновала.
— Бедняжка, — промямлил он. — Я лечил ее буквально до самой последней минуты.
В самом деле, в течение трех дней он практически не покидал ее. И плакал. Еще бы. Подумать только, было время, когда он заставлял ее приходить к нему три раза в неделю. Для так называемых уколов. В ягодицы. Один день в одну, другой — в другую. А какой моя сестра была пухленькой, надо было видеть — и я видел. Так что понимаете. Хотя… Стоп! СТОП И ВНИМАНИЕ! Важно не превращать все в систему. В систему, где… Я вот говорю: Жюстина, доктор, три раза в неделю. Все так. Но разве я их застал? Нет. Уверен я абсолютно? Нет. Однако… Никакое «однако» не может быть стопроцентно надежным. Из этого я сделал вывод, что любое заключение, любая дедукция, любой расчет, любое предположение лишены полной достоверности. Иногда они бывают правильными, иногда — нет, но никогда не бывают категоричными. Факты, ситуации, характеры — это не цифры, которые можно сложить, чтобы получить определенный результат. НЕТ. Все, например, думают: мужчина, молоденькая, шестнадцатилетняя девушка, пухленькая, пара ягодиц, совсем одни. Сложили все вместе и подмигивают. НЕ-ИЗ-БЕЖ-НО. Ну, так вот: вовсе не неизбежно! Ошибка! Система! Нет ничего неизбежного. Всегда бывает возможен и другой итог. Но правдоподобие? Правдоподобие — это название некой системы, о которой теперь Я ТОЧНО ЗНАЮ, ЧТО ОНА ЛОЖНАЯ. Или о которой я по меньшей мере знаю, что она не дает никакой гарантии. Ничего серьезного. Мужчина, женщина, пара ягодиц, никаких свидетелей, ну и что? Совсем не обязательно, что из этого получится такой-то результат. Может быть пятнадцать, двадцать, сто различных вариантов.
Например.
(Нет, нет, я не забыл, что я говорил о «свежем и бодром». Я не закончил. Я не теряю это из вида. Я просто ставлю скобки.) Я возвращаюсь к моему примеру. Однажды вечером я шел по улице Булуа позади одной парочки. Люблю наблюдать за парочками. Иногда это дает возможность… Короче, я шел за ними. Мне было интересно. Улица была пустынна. Они ссорились. Особенно агрессивно вел себя мужчина.
— Но, Эдуар, — говорила женщина.
— О! Ну что ты за мной бегаешь? Ты же не женщина, ты просто настоящая зануда.
Потом резко:
— Ну нет, довольно! С меня хватит!
— Эдуар!
— Оставь меня в покое!
И он ушел, размашисто зашагал прочь, по-медвежьи выставив плечи вперед. Женщина пошла быстрее. Но он побежал.
— Эдуар! — крикнула она еще раз.
Потом остановилась. Я подошел к ней.
— Ну зачем вы… из-за такого грубияна…
— А вы что вмешиваетесь не в свои дела? — взвизгнула она. Произнося «вы что вмешиваетесь», она высунула наружу буквально весь язык. Будто изрыгнула свою фразу.
— Я не хотел вас обидеть.
Она продолжала сердито ворчать, глядя в том направлении, куда ушел мужчина.
— Ну в самом деле, — заметил я. — В два часа ночи так не поступают.
— И к тому же у меня нет ни гроша, — сказала она мне. — А живу я в Безоне. Где же мне ночевать?
