Лариса Райт - Плач льва

Ознакомительная версия.

Волны бывают разными: маленькими, большими, огромными. Одни похожи на миролюбивых, безобидных овечек, монотонно наплывающих кудрявой пеной на кромку берега. Другие напоминают идущее в атаку войско, раздразненное скучнейшей безмятежностью пейзажа. Третьи будто призваны неизвестной дьявольской силой исключительно для того, чтобы изменить этот пейзаж до неузнаваемости. Обыватели называют волну обычным валом, что образуется на поверхности колеблющейся жидкости. Почитатели естественных наук воспринимают ее как одну из разновидностей форм переноса энергии. Романтики считают ее морским настроением. Женя была согласна со всеми и могла поспорить с каждым. Волна не способна стать обычным словарным определением, хотя и является таковым. Она не должна выполнять функции, понятные физикам, хотя и несет свою службу добросовестно и непрерывно. Волна — вовсе не отражение изменчивого нрава водной стихии. Волна — это целый мир, способный творить и разрушать, покорять и покоряться, дарить жизнь и посылать смерть.

Женя считала каждую волну особенной. Эту она ждала три года и встретила тогда, когда наконец перестала искать. Ей нужна была именно такая: страшная, но дружелюбная; захватывающая дух, но позволяющая набрать полную грудь дурманящей океанской свежести; неприступная, величавая, но способная склонить голову. Сколько волн сильных и смелых уже перепробовала Женя на прочность! Вернее, это волны испытывали ее: сталкивали с доски, кружили в водовороте, прижимали удушливой массой ко дну, царапали и били о камни, выкидывали на берег, как жалкую, ничем не примечательную щепку, и заставляли ждать, ждать, ждать. И она ждала, и пыталась найти, и высматривала и во вьетнамском Вунг Тау, что близ Сайгона, и во французском Оссегоре — столице европейского серфинга, и в доминиканской «La Preciosa»[1], а обнаружила здесь: на Золотом берегу в Австралии.

Ничто не предвещало этой бесценной находки. Не было ни привычного волнения, ни беспокойства, ни даже надежды. Женя просто механически, отработанными движениями сделала то, что делает каждый, кто хоть раз пробовал победить волну. Она всмотрелась в темно-синюю даль, ощутив все же мимолетный приступ паники где-то под ложечкой. Конечно, здесь серфингистов стараются оградить от неприятностей. Последний случай нападения касатки на спортсмена произошел, кажется, лет сорок назад. И все же лучше удостовериться в отсутствии непрошеных гостей. Женя внимательно вгляделась в океанскую бесконечность и, не заметив ничего, кроме неба, солнца, лазури и Майка, уже скользящего на своем серфе к берегу, опустила доску в прохладную воду, легла на нее и, отталкиваясь широкими, уверенными гребками, поплыла на глубину. Раньше в такие моменты девушка всегда чувствовала себя охотником, вышедшим навстречу добыче. Дичь ускользала и насмехалась над ней, но это лишь подстегивало Женин азарт, заставляло непрерывно следить за метеосводками, тщательнее выбирать территорию «гона» и думать только о равновесии, не позволяя другим мыслям испортить настрой. Но сегодня она как никогда далека от своей несбыточной мечты о волне. Женя вспоминала о гораздо более важном приобретении, которое обнаружила утром в ванной. Она хотела сразу же рассказать Майку, но он опередил ее:

— Пойдем покатаемся!

— Пойдем, — она откликнулась, не раздумывая, интуитивно чувствуя, что, скажи ему сейчас, и серфинг придется отложить на долгий срок.

Откладывать пока не хотелось. И вот теперь она прижималась животом к скользкой доске, опускала гибкие кисти в воду, щурилась от солнца и улыбалась новым, незнакомым, полностью захватившим ее ощущениям. Женя видела зарождающуюся вдали волну. Взгляд у девушки был мимолетный, не сфокусированный, не заостренный. Она пока не понимала, что это та самая, долгожданная, единственная. Та волна, встречи с которой она так долго искала. Женя не понимала, потому что ничто не намекало на приближение этой минуты, ничто не говорило об опьяняющем чувстве восторга, возбуждения, эйфории и победы над собой, что захватит ее через какие-то мгновения. Интуиция молчала об этих надвигающихся тяжеленной массой секундах так же, как скрывала она и грядущую неотвратимо беду.

— Евгения Николаевна! — В дверь просовывается голова Шурочки. Обеспокоенный голос девушки возвращает Женю в настоящее:

— Да?

— Там рыбу привезли, а половина, кажется, уже испорчена.

— Так не принимайте!

— Я хотела завернуть, а водитель говорит: «Акты подписаны, ничего не знаю».

— А ты что же, сначала подписала, а потом проверила?

— Да я как-то… — Лицо и шея девушки покрываются красными пятнами.

— Ладно, пойдем, разберемся. — Женя выходит из кабинета и решительно направляется на улицу. Шура семенит за ней, спрашивает огорченно:

— А если не заберет, Евгения Николаевна, то тогда беда?

Женя останавливается, оборачивается, пристально смотрит на девушку, качает головой и медленно, как-то уж слишком горько произносит:

— Нет, Шура, нет. Какая же это беда?

Постоянно счастливыми могут быть только дураки. Эта отнюдь не глупая мысль была совсем не чужда Юленьке Севастьяновой, и сейчас казалась ей даже мудрее, чем прежде, ибо ощущала она себя той самой перманентно счастливой дурочкой, о которой, видимо, и идет речь в этом утверждении. Юленька молода, весьма миловидна и доброжелательна. Ее можно назвать умной, если бы не одно изрядно мешающее этому обстоятельство: Юленька влюблена. Можно ли именовать всех влюбленных глупыми? Почему бы и нет? Любовь, как известно, слепа и, не прилагая никаких усилий, плотно прикрывает веки своим пленникам, зачастую не позволяя разглядеть в бурлящем котле пламенных чувств и эмоций те очевидные вещи, что могли бы если не потушить пожар, то, по крайней мере, слегка остудить кипение страстей. Так, охваченные чувством люди почтенно называют явную скупость своего спутника полезной бережливостью, а расточительность гордо именуют щедростью натуры и широтой души. Радикальные взгляды, агрессивность и частое цитирование в компаниях произведений Гитлера они легко объясняют завидным патриотизмом, а постоянное ношение кипы — исключительно следованием древним традициям древнего народа, а не стремлением скрыть от чужих глаз наметившуюся лысину. Блуд они выдают за любвеобильность, упрямство — за твердость характера; трепачей ласково называют выдумщиками, а трусов — осторожными. Любовь не подвластна логике, она существует по своим, только ей ведомым законам, неизвестно для чего превращая лучшие умы человечества в безнадежных глупцов.

Юленька была не глупее многих, и история ее со стороны казалась скорее обыденной, чем странной, и удивления не вызывала. Что может быть естественней студентки третьего курса — двадцатилетней, едва распустившейся свежести, — влюбленной в своего еще совсем не старого, а для профессора даже и молодого, преподавателя? Заурядным в этом романе было все: и робкие взгляды на лекциях из-под дрожащих ресниц, и тайная переписка, и поцелуи, утопающие в запахе попкорна и звуках «Dolby surround», и признания с обещаниями, и пустующие квартиры подруг, и обнаружившаяся (конечно же, внезапно и неожиданно) несвобода профессора. Незаурядным, необычным и удивительным оказалось другое: Юлькино легкое отношение к данному факту. Она не чувствовала себя ни уязвленной, ни ущемленной, ни оскорбленной — только счастливой. Ощущение бесконечного полета не покидало ее ни на секунду, и даже наличие жены у любовника сумела она превратить для себя в еще один повод для радости.

— Я, честно говоря, даже подумывала, что должно быть в нем что-то странное, — говорила она подругам. — Ведь это же противоестественно для сорокалетнего мужчины — быть одиноким. А теперь я наконец успокоилась. Слава богу, с ним все в порядке!

— Дура ты, Юль!

— А вот и нет.

Юленька не считала себя ни обделенной интеллектом, ни наивной, ни витающей в облаках, и мнение это было совершенно не предвзятым. Школьная золотая медаль, свидетельство об окончании с отличием школы музыкальной, многочисленные кубки и грамоты, полученные за победы в соревнованиях по художественной гимнастике, милые акварели, которыми друзья и их родители не стеснялись украшать стены своих домов, — все это позволяло Юленьке мнить себя если и не выдающейся личностью, то человеком весьма одаренным. И среди прочих ее талантов способность любить занимала особое место. Юленька любила искренне, бескорыстно и как-то одномоментно. Не было в ней склонности к построению воздушных замков, розовым мечтам и разговорам с подушкой. Не было прежде, нет теперь, не будет и в дальнейшем. Это пустое времяпрепровождение, возможно, кому-то может облегчить душу, кого-то заставляет поверить в грядущие перемены к лучшему, Юленьке же оно проку бы не принесло. На душе у нее и без того не скребли никакие кошки, а вера в светлое будущее у хронической отличницы всегда оставалась непоколебимой. Именно поэтому известие об узах, связывающих профессора, не восприняла она ни как досадное недоразумение, ни тем более как трагедию. Юленька упивалась своим счастьем, и ничто не могло его омрачить. Особенно теперь, когда это счастье вдруг начало переливаться через край и оказалось таким многогранным, живым, полноценным.

Ознакомительная версия.