«ВЗГЛЯД НА НАС И НА СЕБЯ…»
Писатель Василий Павлович АКСЕНОВ родился в 1932 году в Казани. В первые четверть века его работы вышли такие книги, как «Коллеги», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Пора, мой друг, пора», «Мой дедушка — памятник», сборники рассказов «На полпути к Луне» и «Жаль, что вас не было с нами». Был и ряд заметных журнальных публикаций, среди которых упомянем повесть «Рандеву» в «Авроре», «Затоваренную бочкотару» в «Юности», «Круглые сутки нон-стоп» и «Поиск жанра» в «Новом мире».
В конце семидесятых годов Аксенов предпринял деятельное участие в выпуске «неформального» (как мы теперь назвали бы его) альманаха «Метрополь». Результатом этой акции в конце концов стал переезд Василия Аксенова за рубеж. Сейчас он живет в США, в Вашингтоне. Является профессором университета «Джордж Май-сон» по части русской литературы и творческого письма. За рубежом вышли его романы «Ожог», «Остров Крым», «Бумажный пейзаж», «Скажи изюм», повести «Стальная птица», «Свияжск», сборник рассказов «Право на остров», сборник пьес «Аристофаника с лягушками», книга об Америке «В поисках грустного бэби».
В начале осени прошлого года с писателем встретилась по просьбе «Авроры» нью-йоркская журналистка Наташа ШАРЫМОВА.
Запись этой беседы мы предлагаем вниманию читателя.
АКСЕНОВ. Я вас вот что хотел спросить, Наташа. Это интервью для «Авроры» — каким образом родилась его идея?
НАТАША. Когда я готовила гастрольную поездку в Союз танцевальной группы «Постмодерн-данс», я связывалась с редакциями литературно-художественных журналов, в том числе — и с «Авророй», и вот тогда-то от редакции и поступило предложение об интервью с вами. Сотрудники редакции, кроме того, просили передать вам предложение что-либо опубликовать на ее страницах, памятуя ваше сотрудничество с «Авророй» еще в семидесятые годы, до вашего отъезда в Америку.
АКСЕНОВ. У меня есть небольшая повесть «Свияжск». Она была опубликована в двадцать девятом номере «Континента», а потом ее поместил в своем нью-йоркском сборнике Игорь Ефимов, бывший ленинградец. Вот «Свияжск» я и могу предложить «Авроре». А чего они хотят от интервью?
НАТАША. Я спросила, как определить тему, — и в ответ услышала, что тема может быть любая. Я подумала, что если это интервью окажется возможным и его действительно напечатают, то это случится, вероятно, благодаря переменам, которые произошли в стране. Так вот что вы по поводу них, этих перемен, думаете?
АКСЕНОВ. Что я думаю?.. Я думаю, что по поводу этих перемен не стоит особенно думать, а надо их приветствовать. Происходит действительно нечто совершенно невероятное. Немыслимое еще в прошлом году, вчера. Все так быстро меняется. Скажем, этот Съезд, который там происходил. Можно предположить, конечно, что это — в какой-то степени управляемый эксперимент. Но с одной стороны — это эксперимент, движущийся, учитывая особенности страны, в правильном направлении. А с другой стороны — он не полностью управляем. И, честно говоря, я не ожидал, что все это именно так будет развиваться — и события, и такая бурная дискуссия, и такой накал страстей. Масса жизни — и полное отсутствие казенщины! Словом, что-то фантастическое происходит. И это нельзя не приветствовать… Другое дело, куда это может повернуться?
НАТАША. Не превратится ли это все в демагогию?
АКСЕНОВ. В демагогию это может обратиться в том случае, если все это остановят искусственно и скажут: «Ну, вот, мы уже достигли всего, чего хотели, на этом можно успокоиться. Давайте теперь наслаждаться!» Тогда все очень быстро превратится именно в демагогию, и в ход пойдет все тот же скверный человеческий материал, хорошо нам известный по так называемым годам застоя.
НАТАША. За годы застоя — и за предыдущие — в Союзе вообще очень привыкли к демагогии. Я недавно разговаривала с одним приезжим — очень милым и интеллигентным человеком, искренним и честным. И, описывая положение в стране, он говорил. «Я болею за державу». Но мне одних чувств показалось недостаточно — и я спросила: а что же вы делаете? Мне кажется, он меня не понял, даже удивился: почему я требую от него каких-то действий, когда слов и чувств вроде бы достаточно. Двоемыслие приучило, кажется, к тому, что слова и реальность категорически не совпадают…
АКСЕНОВ. Разумеется, это у большинства стало второй натурой. Тем поразительнее было слышать речи некоторых депутатов. Скажем, выступление бывшего штангиста, а ныне писателя Юрия Власова меня просто поразило. Он затронул все болезненные ноты. Тут уж трудно даже подозревать какую-то дурную игру. Важны интонации людей, какая-то появившаяся страсть. Совершенно замечательно, что литовцы и эстонцы ратуют за справедливость в Грузии. Понимаете — это явление солидарности. Во всем этом — какие-то сильнейшие эмоциональные сдвиги. И так — во всем мире. Во всем социалистическом лагере происходят какие-то немыслимые перемены — совершенно невероятные и неожиданные. Можно было ожидать всего. Можно было, скажем, предсказать развал экономики или, наоборот, укрепление экономики, немыслимую силу экономики или полную ее катастрофу. Можно было ожидать военных успехов или военных поражений. Но вот такого движения духовного сопротивления — из разряда той самой духовной революции, о которой говорил когда-то граф Лев Николаевич Толстой, — этого никто не ожидал.
НАТАША. Теперь — немного о ваших американских впечатлениях последнего времени. Скажите, насколько изменились вы за годы американской жизни и какую роль сыграла в этих изменениях Америка (будем надеяться, что читателей «Авроры» заинтересуют эти обстоятельства, коль скоро их вообще интересует беседа с вами)?
АКСЕНОВ. Америка не могла не повлиять на произошедшие во мне изменения. Это — моя среда, среда моего обитания. Я здесь живу. Это — мой дом.
НАТАША. Полагаю, одной из важнейших черт американцев является их умение уважать чужую точку зрения. Даже если вы расходитесь с кем-то во взглядах — это не делает вас врагами: у вас просто разные мнения по данному вопросу.
АКСЕНОВ. Да, это так. Я здесь как-то уже отвык от заверений в серьезности спора с оппонентом, который хватает тебя за грудки и, дыша трехдневным перегаром, требует от тебя дискуссии в стиле Дома литераторов. Здесь, у американцев, я научился определенного рода сдержанности. Это присутствовало у меня и ранее — стремление не вспыхивать, обдумывать свои поступки, — но здесь это качество развилось.
Еще я здесь научился улыбаться, хотя бы формально, растягивая углы рта. А это уже совсем неплохо. Америка этому учит. Советские критики обычно говорят, что это — страна формальных улыбок. Но моя мама, когда она оказалась в Париже и услышала, как ей говорили: «Ну, французы — они только формально улыбаются», — ответила: «Лучше формальная улыбка, чем искреннее хамство».
Я думаю, есть и еще какие-то изменения. Прежде всего они касаются преодоления языкового барьера. Это — колоссально! Сразу открывается огромная сфера, которая раньше была закрыта.
НАТАША. Теперь, вероятно, будет просто скучно говорить только на одном языке?
АКСЕНОВ. Да просто как-то уже и невозможно. И теперь невольно даже засоряешь свою речь, потому что один язык находит на другой, одни понятия — на другие… Сейчас я жалею, что так поздно начал изучать французский язык. Стараюсь каждый день хотя бы по десяти минут слушать французскую речь на магнитофоне. Я знаю: французский мне нужен. Здесь у меня сильнее проявилось ощущение причастности к человечеству. Я здесь почувствовал себя членом человечества. Почувствовал себя ближе к черным или к желтым. Китайцев я научился уважать именно в Америке. И не только потому, что они вкусно готовят. А потому, что они живут рядом. Они замечательно трудятся, работают. И черных я теперь ощущаю не просто стереотипно, как каких-то там угнетенных, а по-разному и по-человечески. Это вот ощущение Америки как этноса расширило мои представления, расширило мой мир. Это не значит, что ты отрываешься от своей родины. Хотя я и довольно сильно оторвался от сегодняшнего дня России, но ничуть не оторвался от ее культуры, даже стал ближе к ней.
НАТАША. Скажите, считаете ли вы, что сейчас хорошо знаете Америку? Ведь многие писатели, художники живут здесь в своеобразном гетто. Я имею в виду не только эмигрантскую среду, а общение, скажем, исключительно с университетской профессурой славянских кафедр, со студентами русских кафедр и вообще — общение исключительно с академическим миром. Это же совсем особая публика. Тончайшая прослойка, которая, мягко говоря, не заметна в американской общественной, культурной или коммерческой жизни. Профессора и студенты русских отделений — это какие-то нетипичные чудаки, которые прочли когда-то в школе Достоевского или встретили на своем юном жизненном пути русского (русскую), влюбились в Россию. Другие стали заниматься русским языком потому, что это было модно, соответствовало конъюнктуре дня. Словом, университетский мир — это так или иначе мир рафинированный, к реалиям американской жизни имеющий весьма отдаленное отношение…
