Загребельный Павел
Южный комфорт
ОТ АВТОРА
Этот роман - не документ. Единственное, что автор старался изобразить как можно точнее, - это Киев, его улицы, холмы и долины, его вечную красоту и очарование. Остальное принадлежит воображению. Поэтому напрасно искать, с чем бы отождествить описанные тут события, идентифицировать места работы героя и героини, свести все к угадыванию прототипов и фактов, требовать от автора мельчайшей правдоподобности, отказывая ему в праве на художественный вымысел, который является непременной предпосылкой любых художнических суждений о людях, о жизни и о мире.
Этот роман можно было бы еще назвать: "Ромео, Джульетта и Киев". Придирчивый (а возможно, и возмущенный) читатель немедленно же заметит, что герои его далеко не так юны, как те, трагически влюбленные из Вероны. Что ж, с той поры и само человечество постарело на четыреста лет. А стало ли мудрее? Речь идет не о мудрости разума, который нас сегодня не только удивляет, но и пугает, а о мудрости чувств, сердец, душ, которая помогает нам оставаться людьми в самых жестоких испытаниях и должна спасти нас от самых страшных угроз.
И книга эта, собственно, является попыткой отобразить историю души, которая не всегда, к сожалению, находится в прямой зависимости от наших успехов или неуспехов в жизни, но неизменно выступает высшим судьей в вопросах добра и зла, справедливости и чести.
Вода страшила его, а он ехал к воде с радостью.
Киев в то утро ничего не заметил. Так же гремел тысячами машин, так же трещал телефонами в министерствах и ведомствах (телефонный справочник одной лишь столичной службы быта содержит сто семьдесят пять страниц!), так же щурился на солнце ясным золотом Софии, Лавры и Выдубичей, врезался в небо серебряным мечом Защитницы-Победы, так же льнул к окрестным зеленым лесам, к Днепру и к степи, которая начинается за выставкой, за Теремками, за Витой Почтовой и тянется до самого Черного моря.
В своих ежедневных хлопотах Киев не заметил пустячного события, которое в жизни такого большого города едва ли было способно оставить какой-то след, зато для Твердохлеба могло стать либо настоящим возрождением, либо катастрофой.
Есть люди, которые думают о Киеве только торжественно. Столичный столбняк. Для других это просто место работы и проживания. Твердохлеб принадлежит к ним. Хотя и не был похож на всех, ибо родился в Киеве, а ведь известно, что в Киеве рождается куда меньше людей, чем приезжает туда жить, работать и умирать. Происхождение довлеет над нами точно так же, как судьба. И если бы как следует покопаться в Твердохлебовой душе, то где-то в самых потаенных ее уголках, возможно, нежданно-негаданно открылось бы подсознательное языческое буйство, купальские огни, ведьмовские шабаши на Лысой горе, хоральные песнопения Бортнянского и Березовского, латинские диспуты киевомогилянских спудеев, отчаянные танцы старых запорожцев перед воротами Межигорского монастыря...
Не собирался ли и он отплясать прощание со своей рассудительностью?
Впервые в жизни взял отпуск за свой счет (не взял, а выбил, вырвал зубами у Савочки), впервые в жизни ехал навстречу случаю, неизвестному, запретному и греховному, ехал в такси, а не в автобусе или электричке. Это была не будничная поездка. Путешествие всей жизни. От преднынешнего до грядущего. Путешествие в надежду. Сердце вздрагивало от предвкушения, высоким обещанием радости звучали в душе загадочные имена древних вод околокиевских: Почайна, Лыбедь, Конча, Стугна. Где-то далеко-далеко под соборными сводами прадавних пущ, над тихими берегами ожидал Твердохлеба приют, его рай обетованный с названием столь же необычным, сколь и неуклюжим: "Южный комфорт".
На юг, к солнцу, в трепет и ожидание!
- "Южный комфорт" знаете? - спросил он таксиста, цыганского типа парня в мягкой кожаной куртке.
- Не знаем, так узнаем! - беспечно бросил тот.
Твердохлеб всегда старался избегать всяческих недоразумений. Императив профессии. Профессиональные требования согласовывались с характером (может, наоборот?), потом как бы слились с ним, и все у Твердохлеба получилось естественно, спокойно, гармонично. Человек без фрустраций. И, быть может, именно потому, что он последовательно старался избегать недоразумений во всем. Однако словосочетание "Южный комфорт" таило в себе как раз такое нежелательное недоразумение, что-то в нем настораживало, даже раздражало.
- Почему такое название? - осторожно поинтересовался Твердохлеб, когда Наталка впервые сказала ему о пансионате. - Разве комфорт зависит от сторон света? И может ли быть еще, скажем, северный или восточный комфорт?
- У Общества есть пансионат и севернее Киева, - сказала Наталка небрежно. - Называется "Студеная водица". Тебя это устраивает? И не кажется ли тебе, что ты не в меру рассудительный? До тоски...
Твердохлеб не сказал бы этого о себе. Зануда? Возможно. Но не в меру рассудительный? Вряд ли. Особенно теперь, когда покончено с мельчайшими остатками умеренности. И добропорядочности. Увы, добропорядочности тоже.
А может, ничего б и не произошло, если бы не профессор Кострица. Нелепостью началось, нелепостью закончилось, а отдуваться пришлось Твердохлебу. Да разве нам ведомо, кто и когда бросает в нашу душу горькое зерно страдания и в какой день прорастет оно отравленным зельем, а душа вспыхнет холодным, злым огнем, и обуглится, и покроется серым пеплом?!
"Южный комфорт". Интересно, что бы он сказал два или три года назад, услышав такое название?
Все повторяют, что Киев прекрасен, а ведь красота никому не дает освобождения, не выпускает из своих объятий, обступает, сковывает волю, очаровывает навеки.
Куда и зачем он едет?
Твердохлеб проезжал по древним улицам и спускам, вокруг буйствовали цвета - зеленый, белый, золотой, цвета соборов и дворцов, цвета Киева, на тысячелетних холмах высились памятники и монументы - древние и новые, отовсюду звучал в этом праславянском граде голос вечности, этот бронзовый Герольд, оповещающий грядущее о своих временах.
(А что возвещают следователи?)
Пятнадцать веков Киева. Кто тут жил? О ком осталась память? Пламя времени. Тщеславие.
А Киев не замечает даже тех, кто въезжает в него. А кто выезжает? Ну-ну!
Твердохлебу хотелось быть разговорчивым, как школьнику.
- Знает ли начальник Киевской автоинспекции, кто выезжал из Киева в девятом или семнадцатом веке? - спросил он у водителя.
- Тогда еще не было автоинспекции, - хмыкнул тот.
- А может быть, это просто выше его просвещенности - знать такое? - не отставал Твердохлеб.
- Станьте королем или президентом, тогда он вас заметит, - добродушно посоветовал таксист.
Твердохлеб ехал так: Львовская площадь, Большая Житомирская, затем площадь, которая со времен Ярослава Мудрого перестраивалась и переименовывалась тысячу раз, дальше улица Парижской Коммуны, с нее - на площадь Октябрьской революции, обтекающую Крещатик вереницей фонтанов и переливчатым блеском шлифованных гранитов, а там - сам Крещатик, который выгибается плавно, повторяя излучины древнего ручья, потом еще одна площадь, на которую осенью сорок третьего влетел первый советский танк гвардии старшины Шолуденко (к филармонии, которой, к счастью, все еще удается выскользнуть из цепких рук архитекторов-ломальщиков, и к фонтанам, которых уже нет), на площадь с белым, как небесное облако, музеем Ленина, гостиницей "Днепр" и загадочным зеленым сумраком Владимирского спуска (теща каждый раз постанывала, что этот спуск звучит для нее, как "Весна священная" Стравинского: целование земли, акцентированное тихим аккордом струнных и флажолетов, тихие сигналы валторны и трубы оповещают о жертве, которую надо предать земле) - вниз и вниз, и слева от тебя поднимается к самому небу зеленый склон Владимирской горки с бронзовым князем наверху, а справа еще более круто бьет в небо тысячами тонн нержавеющей стали арка Воссоединения, внизу перемалеванный в веселые цвета времен Григория Сковороды Подол и площадь, которая сохранила свое царско-фельдъегерское название - Почтовая, но только не сумела сберечь той церквушки, в которой ночевал Кобзарь, возвращаясь на Украину в гробу, увитом красной китайкой ("А много ты сберег?" - спросил себя Твердохлеб голосом Леся Панасовича), а от Почтовой, от речного порта с белыми многопалубными пароходами - по Набережному шоссе, вдоль Днепра, за течением могучих вод, пролетая захламленные строй-индустрией пригороды, вырываясь из объятий Киева на широкую волю, на просторы, в золотые лесные шепоты, на лоно...
Твердохлеб сам себе не верил, что смог отважиться на такой поступок. Чтобы удостовериться в том, что все происходит на самом деле, он произнес вслух:
- На лоно природы.
Таксист не расслышал или не сразу сообразил:
