ГЛАВА ПЕРВАЯ. МЕСТО ДЕЙСТВИЯ
Игорь оттолкнулся ногой от асфальта и поехал.
Утренний ветерок, дующий со стороны степей, был уже жарок. Колеса под доской, вращаясь и придавая неустойчивость молодому телу, создавали иллюзию случайного полета. Асфальт, похожий на лицо формирующегося подростка, весь в чирьях и прыщах, пролистывал под Игорем километры, которых было немного, — пять от центра в одну сторону, к плотному, как холодец, соленому озеру Яровое, над которым вечно висел туман, скрывающий истинные размеры и делающий озеро небольшим океаном уездного значения. А за спиной оставалось всего километра три: несколько коммунальных улиц с пятиэтажками, выстроенными еще во времена Хрущева, автобусная станция, безлюдная, как Луна, уже в шесть часов вечера — и всё, край земли с солончаками, выступающими из почвы подобно залысинам, и насаженной облепихой по обочинам, которую никто не собирал и даже не обламывал. Она гибла, засыхая, без внимания и поддержки со стороны человека скорее от обиды, потому что помогала от язвы, но язвой здесь, по-видимому, никто не болел и в горьковатой ягоде не нуждался, может быть, оттого что ее росло слишком много.
Легковых машин на улице почти не было. Только промчался мимо рейсовый автобус, один из двух на весь город, развозящих горожан по своим утренним делам, которые они делали с ленцой и зевая: куда торопиться, куда спешить, когда жар, идущий с неба и из-под земли, настраивает на долгую сиесту, продолжавшуюся здесь более полугода, а потом — сразу лед, пороша и мороз до минус сорока.
Прямо по ходу доски Игоря висел огромный деревянный стенд с надписью: «Орлеан — город образцового быта». Под надписью были изображены молодожены, так, как их рисовали в семидесятые годы прежнего века: он — со здоровенной бычьей шеей и рубленым фасадом а-ля Маяковский, она — в короткой юбке и со светлыми волосами до плеч, то ли русалка, то ли полусвежая Марина Влади до роковой встречи с Высоцким.
С городом происходило нечто странное. Если на географической карте полувековой давности его можно было обнаружить на периферии Кулундинской степи недалеко от границы с Казахстаном, то на карте, выпущенной лет двадцать назад, Орлеана не было вообще. Славгород был, озеро Яровое в цепи более мелких озер синело как дорогой сапфир, поселки Табуны и Бурла напоминали многоточие после длинной фразы, но вместо Орлеана виднелась невнятная параллель, смахивающая на царапину на неспелом арбузе. Не было жаркого города с улицами Коммунальная, Навалочная, проспектом Свободы и запахом йода в воздухе, не было тридцати тысяч жителей с их надеждой на светлое будущее, не было даже самой надежды, ибо какая может быть надежда на полупустом гиблом месте, где сползает с резьбы кружащийся в небе стервятник и ягоды облепихи под ним гаснут, как искры в забытом костре.
Никто не знал достоверно, как такое могло произойти. Только ходили невнятные слухи про то, что Орлеан не сумел выследить из космоса спутник-шпион из серии «Молния», точнее, он обнаружил его на другой стороне земли в далекой Америке, о чем и передал информацию вниз под себя. Однако умные люди говорили другое — что во всем виноват топограф по фамилии Бялый. Карта выпускалась и редактировалась во время съезда народных депутатов в Москве, когда все это транслировалось по радио и телевидению и даже люди ходили в магазин с транзисторами в руке, чтобы не пропустить Сахарова с Афанасьевым и быть свидетелями того, как они подомнут под себя агрессивно-послушное большинство. Тогда же упомянутый выше топограф, слушая одним ухом про вынос задремавшего Ленина из Мавзолея, вдруг обнаружил на составленной уже мировой географической карте два Орлеана и нервно, в сердцах вычеркнул один из них как явную дичь. Знал бы он тогда, что широким росчерком своего административного карандаша он уничтожает всех родившихся младенцев, нескольких Героев Социалистического Труда, дохрамывающих свой век ветеранов ВОВ и просто трудящуюся молодежь, которой было в Орлеане немного, потому что все, кто имел про себя дальние виды, пробивались в Новосибирск, Барнаул и далее в Москву непосредственно к топографу Бялому, чтобы набить ему морду за все его дела.
Игорь и принадлежал к этой трудящейся молодежи, но без дальних видов и точных прицелов. Он жил со старшим братом без отца и матери, которые сгинули почти одновременно: отец ушел к другой женщине за интимным человеческим счастьем, а мать в несколько дней умерла от атипичной пневмонии, а откуда она взялась, эта зараза, в почти стерильных краях, никто не знал. Пару лет спустя отец был замечен на автобусной станции, он уезжал в Актюбинск и сказал Игорю, что менять одну жену на другую может лишь человек с полным ку-ку в голове: ты путаешь имена, фамилии, явки и легенды, Катю называешь Таней, вместо двери, чтобы выйти в прихожую, открываешь шкаф и, сидя на унитазе, не можешь разгадать обычный кроссворд, потому что душа твоя отягощена категорическим императивом. Потом автобус уехал, и от отца осталась одна только книжная пыль.
Одутловатый, косоглазый и скуластый, как истинный кулундинец, Игорь начинал свой рабочий день с того, что встречался с озером, и оно говорило ему нечто важное своим шершавым, как пенопласт, языком. Но прежде, чем пробиться к воде, нужно было обогнуть унылое здание городской больницы и несвежий подъезд с табличкой, сделанной еще в советские времена: «Морг открыт с 8 до 12 час. дня кр. суб. и воскр.». Заповедная табличка настраивала скорее на оптимистический лад. В эти два дня орлеанцы, по-видимому, не умирали, и суббота не нуждалась в морге, потому что по Благому Слову она была для человека, а не человек для нее. А в воскресенье смерти быть вообще не могло по определению.
Еще один асфальтовый поворот, короткий проезд по заросшему ковылем пустырю — и вот оно, соленое озеро Яровое.
Игорь слез со своей доски и прислушался к тому, что происходило у него внутри. Все чакры были закрыты, третий глаз дремал, не в силах продрать одурь недавней ночи, когда из-за духоты не спишь и не бодрствуешь, а так, существуешь в виде лежащей на кровати биомассы, неспособной не только к активной жизни, но и к полному отрезвляющему забытью. С внутренним миром было все ясно, там клубился сумрак, и поэтому Игорь обратил свой взгляд на мир внешний.
Над горизонтом висела, как всегда, сиреневая дымка. Слева торчали трубы химического завода, почти погасшего пятнадцать лет назад и ныне работающего в четверть своей равнодушной механической силы. Он добывал из прибрежного ила глауберову соль, но нынче даже это название звучало подозрительно, и никто не знал, что с этой солью делать.
Справа уныло хлопал брезентом летучий цирк шапито с большой рукописной афишей, на которой был изображен усатый человек с пилой и надписью над головою в виде тернового венца: «Борис Амаретто. Перепиливание граждан РФ ежедневно».
Под ногами чернел крутой обрыв. Под ним открывался пляж для отдыхающих с крупной галькой, о которую можно было расшибить ноги в кровь, с обшарпанными кабинками для переодевания и хилым источником с пресной водой, взятым в толстую трубу, об него обмывали всякого рода туристические ноги. Запах от озера напоминал чем-то аромат общественных туалетов после санобработки, но лишь для тех, кто приехал сюда впервые: концентрация йода в воздухе была столь высокой, что вонью походила на хлорку, новички вертели головой, пытаясь понять, куда они попали и не оказались ли часом на железнодорожном вокзале. Даже самый длинный нос не обнаруживал источника этих подозрительных ароматов, а он был прямо перед ними до самого горизонта, от края до края, и смеялся на солнце, и шептался о чем-то с берегом.
— Здравствуй, озеро, — сказал ему Игорь. — Как дела?
— Ничего себе, — ответило озеро. — А у тебя?
— Тоже неплохо, — признался Игорь. — Я Лидку люблю.
— Ты не волнуйся, — успокоило его озеро. — Жребий брошен, и чаша горечи испита. Она будет твоей.
— Сегодня? — испугался он.
— Сегодня не сегодня, но будет. Я тебе обещаю. С бабами ведь всегда так, ты знаешь. Всю душу вынут, продинамят, нахамят, отмажутся, а потом скажут: пожалуйста, готова.
— Моя Лидка — не баба, — обиделся Игорь на всякий случай. — Она — прекрасная русская женщина.
— Вот ты и докажи своей прекрасной русской женщине, кто в доме хозяин. Отожми штангу, поешь мяса, выпей сока алоэ и анисовой водки, они способствуют укреплению твоего скверного животного начала.
— Какое ты грубое, озеро, — сказал Игорь. — Не буду я с тобой больше ни о чем говорить.
— Уж какое есть, — ответило озеро. — У меня есть собеседники и без тебя. Отдыхающих, слава богу, как мышей в погребе. — И замолчало. И даже перестало бить о берег своими липкими волнами.
