Хлебников Олег Никитович родился в Ижевске в 1956 году. Кандидат физико-математических наук. Автор двенадцати сихотворных книг (в том числе переведенных на французский и датский языки); заместитель главного редактора “тНовой газеты”. Живет в Переделкине.
Олег Хлебников
*
ПОД ЗЕРКАЛОМ
* *
*
Мины замедленного действия,
хорошие мины при плохой игре —
это мы, люди.
У, как пугался в детстве я,
увидев в голом нашем дворе
еловые лапочки
в кузове — как на блюде.
Взрывы чаще бывали тихими,
но кто-то за стенкой подняться не мог —
вон в той квартире.
А механизмы тикали
часовые. И только звонок
будил уставших людей
к жизни в опасном мире.
И бежали они на фабрики,
заводы и в пыльную скуку контор —
чтобы нажиться.
Где-нибудь, скажем, в Африке
такое счастье, такой фавор —
на минах пехотных подорванным —
только снится.
* *
*
Жизнь постепенно сводится не к успеху
и неудачам, а только к ее созерцанью.
Активная жизненная позиция — типа сверху —
это для тех, кто свои бестолковые знанья
хочет отдать молодежи — для отрицанья.
Жизнь постепенно сводится к сумме привычек,
после чего вычитанье их неизбежно.
И появляются новые — типа окрестных птичек
хлебом засохшим кормить и вставать прилежно
в пять, хоть бежать уже никуда не нужно.
Жизнь постепенно сводится к воспоминаньям
о том, что она была — и еще осталась.
Надо б ее угостить, окружить вниманьем,
пока не пришла с сумою склерозная старость,
которая не сумеет и эту малость.
Жизнь постепенно сводится к осени, лету,
весне и зиме — так уже в детстве было.
А если движения вспять у времени нету,
надо, чтобы мгновение остановила
нам неизвестная, но и желанная сила.
* *
*
По ночному галечному пляжу
ковыляет длинное пальто —
к счастью, мимо. Чуждое пейзажу,
я не знаю, что оно и кто.
Мне бы догадаться — уж полвека
с лишком (слишком?) на земле живу.
Да не утруждаюсь. А калека
за собой сгущает синеву.
Может, бомж, но кажется — бомжиха,
никакая, говорю, не смерть!
А идет неотвратимо тихо —
по-другому ей и не суметь.
До кого-то все же доберется,
но, твержу, не до моих родных! —
спят они. И до восхода солнца
опасаться нечего за них?
Глядя в небо, усыплю тревогу
вечную — о том, что предстоит,
и на темную ступлю дорогу —
там, за нею,
Млечный Путь открыт.
Поколение отцов
Карапузы преклонных годков,
в детство впавшие статью и сутью
и ужимок своих, и прыжков… —
вы мне солнышко нарисуйте!
Как светило оно вам, когда
еще пятнами не покрылось,
и в реке ключевая вода
под косыми лучами искрилась…
Вы застали тот Божеский мир,
что задуман был Им и завещан.
Только мы износили до дыр
дорогие отцовские вещи.
А оставили так, пустяки,
своим детям и внукам похожим,
из чего ни избы, ни строки,
ни шинели построить не можем.
Сосед по Переделкину
...последних паутинок блеск,
последних спиц велосипедных..
Андрей Вознесенский
Сердце стучало слева, а рядом — справа —
билась другая жизнь — не на жизнь, а насмерть
и улыбалась мне, как былая слава,
та, на которую выправлен вечный паспорт.
Эта другая жизнь не давала покоя —
все-таки надо сделать что-то такое,
чтобы на равных с ней толковать с богами —
были ж мы рядом под и за облаками!
— Вот отправляюсь за рифмами, — вы говорили,
как бы оправдываясь и смущаясь явно.
Я ж уходил в другую сторону — или
в сторону от себя и от вас подавно.
А паутинки последние напоминали
спицы велосипедные — в точку, не спорю.
Вот бы на них уехать в дальние дали —
лучше б туда, где рифмуется с небом море…
Лучше туда, где мы бы не умирали.
* *
*
Раннее пробуждение, потом одинокий путь
с чужими людьми в близком и потном соседстве.
Бросили тебя старшие, не дали глазом моргнуть —
и сиротливо, словно в счастливом детстве.
Тело везешь куда-то, а душа твоя за спиной —
с кем-то и с чем-то еще не рассталась, видно.
Сам ты размазан в пространстве, но время встает стеной,
и от бессилья горько и даже стыдно.
Это идет репетиция отъезда навсегда.
Друзья и родня тебе передали б опыт.
Жалко, что их не слышишь, — оборваны все провода,
а от деревьев — только неясный ропот.
Вот потому и приходится туда отправляться, где
не ждут тебя и живут, неродному внемля.
Верю, что будет прохладней в легкой небесной воде,
будет теплей вблизи с ушедшими в землю.
* *
*
Тучна египетская ночь.
Стоит в пустыне пирамидой.
И видел я — она точь-в-точь
нагромождалась над Тавридой.
Над бледной родиной моей
сливалась с дымом и гудками.
И над Европой рой огней
лепился к ней, но падал в камни
и разбивался. Эта тьма —
египетское наказанье!
Полны вселенной закрома
лишь ею. Мы едим глазами
ее десятки тысяч лет —
земные звери, люди, птицы…
В ней можно только раствориться
или, оставив темный свет,
сгореть и сладким дымом взвиться
туда, где даже ночи нет.
* *
*
Василий Петрович Петров,
спасибо — поставил скамейку
и рюмку с яйцом.
Для воров
все это, по счастию, мелко.
А я вот сижу у тебя
с большой благодарностью в сердце:
спасибо, молчишь, не грубя,
на все мои фуги и скерцо.
Ты лет скоро тридцать молчишь,
а все ж приходить к тебе будем.
Ты не был Мальчиш-Кибальчиш,
но дорог оставшимся людям —
салют!..
Не пример ли ты мне,
сгубившему дом и семейку?..
Когда отгрешусь, на земле —
кладбищенской, скрытой во мгле —
поставьте хотя бы скамейку.
Под зеркалом
Мальчонка уже полстолетний,
от “до” и до нового “от”
прошедший… Но, нет, не последний
в стране рифмователь пустот…
Ведь это же я, Боже правый!
Я-я! — как сказали бы те,
кто нашу сторонку державой
не видели по темноте.
“Я-я” — что за дикое слово!
Ужели вон тот мне — “Я-я”?
Мне — с выходкой полуседого,
тупого убийцы себя?
…Он ходит по мне и не знает,
что ходит по мне, — потому,
что лишь выживанием занят
