Юстейн Гордер - Таинственный пасьянс

Хансом Томасом, который читает книжку-коврижку по дороге на родину философии.

Его отцом, который родился в норвежском городе Арендале от немецкого солдата в конце Второй мировой войны. Когда будущий отец Ханса Томаса вырос, он ушёл в море, поступив юнгой на корабль.

Его матерью, которая стала европейской моделью.

Лине, бабушкой Ханса Томаса.

Дедушкой, немецким солдатом, которого в 1944 году отправили на Восточный фронт.

Карликом, который подарил Хансу Томасу лупу.

Толстой женщиной на постоялом дворе в Дорфе.

Старым пекарем, который дал Хансу Томасу стакан шипучки и пакет с четырьмя коврижками.

Предсказательницей-цыганкой и её очень красивой дочкой,

а также с раздвоившейся американкой, русским учёным, исследующим мозг,

Сократом, царём Эдипом, Платоном и болтливым кельнером.

Людвигом, пришедшим в Дорф через горы в 1946 году.

Альбертом, оставшимся беспризорным после смерти матери.

Хансом Пекарем, потерпевшим кораблекрушение на пути из Роттердама в Нью-Йорк ещё до того, как он стал пекарем в Дорфе.

Фроде, потерпевшим в 1790 году кораблекрушение на судне, которое везло большой груз серебра из Мексики в Испанию.

Стине, невестой Фроде, оставшейся беременной, когда он уехал в Мексику.

Крестьянином Фрицем Андрé и торговцем Хайнрихом Альбрехтсом.

Колодой игральных карт, включающей Туза Червей, Валета Бубён и Короля Червей.

Джокером, видящим слишком глубоко и слишком далеко.

Прошло шесть лет с тех пор, как я стоял перед руинами древнего храма Посейдона на мысе Сунион и смотрел на Эгейское море. Прошло почти полтора века с тех пор, как Ханс Пекарь попал на тот загадочный остров в Атлантическом океане. И ровно двести лет, как судно Фроде потерпело кораблекрушение по пути из Мексики в Испанию.

Мне потребовалось заглянуть в далёкое прошлое, чтобы понять, почему мама сбежала в Афины.

Мне бы хотелось думать о чём-нибудь другом. Но я знаю, что должен попытаться записать всё, пока ещё ребёнок во мне не стал окончательно взрослый.

Я сижу у окна гостиной в нашем доме на Хисёе и смотрю, как с деревьев опадают листья. Они плывут в воздухе, а потом лёгким ковром покрывают землю. Маленькая девочка, как по воде, бродит по каштанам, они подпрыгивают и ударяются в изгородь.

Всё как будто распалось.

Когда я думаю об игральных картах Фроде, кажется, будто природа сошла с ума.

Наше великое путешествие на родину философии началось в Арендале, старинном морском городе на юге Норвегии. Мы вышли на "Болеро" из Кристиансанна в Хиртхальс, но рассказывать о том, как мы проехали Данию и Германию, почти нечего. Если не считать Леголенда и огромной пристани в Гамбурге, мы не видели ничего, кроме шоссе и крестьянских усадеб. Всё началось, когда мы добрались до Альп.

Мы с папашкой заключили договор. Я не буду ныть, как бы долго мы ни ехали до места предстоящего ночлега, а он не будет в машине курить. Сошлись на том, что будем делать много остановок для перекура. По пути в Швейцарию именно эти перекуры мне запомнились лучше всего.

Они начинались всегда с того, что папашка докладывал мне, о чём он думал, пока вёл машину, а я читал про утёнка Дональда или на заднем сиденье раскладывал пасьянс. Как правило, его рассказ так или иначе был связан с мамой. В противном случае он рассказывал о всякой всячине, которой занимался ещё до моего рождения.

С тех пор как папашка, проплавав много лет на море, сошёл на берег, его больше всего интересовали роботы. Может, в них и нет ничего особенно интересного, но папашку это не остановило. Он не сомневался, что однажды наука создаст искусственного человека.

Он имел в виду не этих дурацких железных роботов, мигающих красными и зелёными лампочками и говорящих глухими голосами. Нет, конечно, папашка верил, что в один прекрасный день наука будет в состоянии создать по-настоящему мыслящего человека. Такого, как мы. Мало того, он в то же время не сомневался, что все люди по сути являются такими искусственными изобретениями.

— Все мы живые куклы, — говорил он.

Такие заявления он делал обычно после одной или двух рюмок.

В Леголенде он долго разглядывал всех игрушечных человечков. Я спросил, думает ли он сейчас о маме, но он отрицательно покачал головой.

— Представь себе, что все они вдруг оживут, — сказал он. — Забегают между своими домиками. Что нам тогда делать?

— Ты спятил, — ответил я, уверенный, что подобные высказывания не обычны для отцов, пришедших со своими детьми в Леголенд.

Тут следовало попросить его купить мне мороженое. Я уже давно понял, что лучше всего просить чего-нибудь у папашки, когда он начинает высказывать свои завиральные идеи. Думаю, его иногда немного мучила совесть оттого, что он постоянно говорит со своим сыном о таких сложных вещах, а когда человека мучает совесть, он становится особенно щедрым. Я не успел попросить мороженого, как он сказал:

— Вообще-то, по правде говоря, мы все такие же живые игрушки.

Я понял, что мороженое мне обеспечено, потому что у папашки возникла потребность пофилософствовать.

Мы направлялись в Афины, но это были не обычные летние каникулы. В Афинах — или в каком-то другом месте в Греции — мы надеялись найти мою маму. Никто не знал, найдём ли мы её там, а если даже найдём, захочет ли она вернуться с нами домой, в Норвегию. Но попробовать стоит, сказал папашка, потому что ни он, ни я и представить себе не могли, что всю оставшуюся жизнь нам придётся прожить без неё.

Мама ушла от нас с отцом, когда мне было четыре года. Наверное, потому, что я как ребёнок продолжал звать её мамой. Со временем, узнав лучше папашку, я понял, что и его папой звать больше не следует.

Мама отправилась в дальние края, чтобы найти самоё себя. Мы с папашкой оба считали, что самое время начать искать себя, если твоему сыну уже стукнуло четыре года, так что против этого мы с ним не возражали. Я только не мог понять, почему ей, чтобы найти себя, понадобилось уехать от нас. Почему она не могла заняться этими поисками дома, в Арендале, или, если уж на то пошло, не съездить для этого в Кристиансанн? Я бы посоветовал всем, кто хочет найти себя, оставаться там, где они живут. Или они рискуют никогда не вернуться обратно.

С тех пор как мама уехала от нас, прошло уже столько лет, что я почти не помню, как она выглядит. Помню только, что она была намного красивее всех других женщин. По крайней мере, папашка в этом уверен. Кроме того, он считает, что чем красивее женщина, тем труднее ей найти самоё себя.

После того как мама уехала, я повсюду искал её. Каждый раз проходя по площади в Арендале, я думал, что вдруг увижу её, и каждый раз, навещая бабушку, которая живёт в Осло, я искал маму на улице Карла Юхана. Но, естественно, не находил. Я не видел её до того дня, как папашка притащил домой греческий журнал мод. Там была мама — и на обложке, и внутри журнала было много её фотографий. По ним было ясно, что она всё ещё не нашла себя. Потому что в журнале были фотографии вроде и мамы, а вроде и другой женщины, которая явно старалась быть кем угодно, только не самой собой. Нам с папашкой стало её жаль.

Этот журнал попал к нам после того, как папашкина тётушка побывала на Крите. Там журнал с мамиными фотографиями красовался во всех киосках. Протяни в окошко несколько драхм — и журнал твой. Смешно даже думать об этом. Мы тут годами искали маму, а она там улыбалась всем прохожим.

— Какого чёрта она в это ввязалась? — спросил папашка и почесал в затылке. Тем не менее он вырезал все мамины фотографии и повесил их в спальне. Он считал, что лучше иметь фотографии женщины, которая похожа на маму, чем не иметь вообще ничего.

Именно тогда папашка и решил, что нам надо поехать в Грецию и найти там маму.

— Нужно попытаться вернуть её домой, Ханс Томас, — сказал он. — Если у нас это не получится, боюсь, она утонет в этой модной сказке.

Я не совсем понял его последние слова. Я не раз слышал, что человек утонул в своей одежде, но не знал, что можно утонуть и в сказке. Сегодня я знаю, что это возможно и что каждый человек должен этого остерегаться.