Ольга Постникова
Седая полынь
Постникова Ольга Николаевна родилась в 1943 году. Окончила Московский институт тонкой химической технологии. Инженер-реставратор высшей категории. Стихи печатались в альманахе «День поэзии», журналах «Новый мир», «Знамя», «Согласие», «Дружба народов». Автор нескольких лирических сборников. В 1994 году удостоена литературной стипендии Фонда А. Тёпфера (Германия). Живет в Москве.
Аптека
Женщине, имени которой не знаю.
Когда чернота подступает к набухшим глазам изнутри,
И вычерпана душа, и за вид свой неловко,
За эуфиллином иду я в аптеку на улицу Ферсмана, 3,
Ищу за стеклянною стенкой склоненную пепельную головку.
Уже просветили рентгеном, диагноз означен,
И кашлем уже возмущались мои соседи.
Спасибо, что так несвирепо глядишь, что облик прозрачен.
Не верится даже, что вдруг дождалась милосердья.
Стыдишься, назвав эти учетверенные цены,
Но в исповедальне, где воздух от брома горчит,
не сапфир от хандры, не десьтивековый бальзам Авиценны,
не крапиву сухую, хоть сердце кровоточит, —
О, дай мне лекарства от злобы, от нечистоты,
Когда панельные башни во взгляде моем колеблемы.
И как алкоголик просит настойку календулы,
Прошу доброты, и всегда исцеляешь ты.
* * *
В этом прямоугольном закате
Ты, наверно, забыл обо мне.
А на географической карте
Караваны идут по стене.
Эта карта старинной печати,
У верблюдов кривые горбы,
И в печали бумажной клетчатки —
Две-три надписи, пункты судьбы.
И кровавыми креслами Фалька
Освещается бледность простынь,
Только ласковость скользкого талька,
Невесомая хрупкость пластин.
Мы простились, а это фрагменты
Наших скорых случайных жилищ,
Диафильма недетского лента,
Где, смеясь, после жизни лежишь.
Что же ты умираешь вторично?
Я однажды уже прожила
Это таинство смерти публичной,
Эти предгробовые дела.
Надо так уходить монотонно,
Надо так планомерно стареть,
Чтоб из памяти магнитофона
Даже голос любимый стереть.
Возвращенья
С. М. Олиновой.
Как Вацлав Нижинский в высоком прыжке,
Антично фиксируя тело,
Летит трясогузка к песчаной реке,
Мерцая то черно, то бело.
Мне каждый художник оставил свой дар.
А этот рассвет как подкрашенный пар
Азийских картин Кузнецова.
И влита в тоску разлучаемых пар
Застенчивость овчего зова.
И древние правды страшнее стократ
И Богом Единым бездонны,
Когда они собраны в имя Сократ
Над сизым цветком белладонны.
И даже в лечебнице разум пленен
Виденьями давнего века:
Печати крахмальных печальных пелен
И жесткие ткани Эль Греко.
И это уже никогда не пройдет.
Все травы любя поименно,
Увижу: опять земляника цветет —
И вспомню платок Дездемоны.
Луна
О, полнолуния мучительное время!
И светом сдавлено чувствительное темя.
И бледным янтарем ты в облаках сонливых,
Прибежище самоубийц счастливых,
Хранилище судеб давно забытых
И не допущенных навеки в Божью свиту
Всех зачатых детей, но не рожденных,
Тех неполюбленных, тех некрещеных,
Тех безымянных, что златой лактозой сыты,
Тех, похотью и болью оскверненных,
Почти невидимых в лучах твоих зеленых.
* * *
Родства запоздалый помин
Мне горечью к сердцу прихлынет:
Как много в России полыни,
Седая до сини полынь.
Фамилию деда храня,
Была крещена половодьем,
Осталась поповским отродьем,
Как звали соседки меня.
Темнеет лицо до бровей,
В минуту сжимаются годы,
Когда я вступаю под своды
Поруганных этих церквей.
Но там, где без часу и дня
Прошу о последнем покое,
Как будто родною рукою
Он крестит и крестит меня.
* * *
Тварный мир, ты меня не оставил,
Ты измучил меня, но простил,
Гудом овода жадно восславил
Да кислятиной терна прельстил.
Не заметив гордыни капризной,
Отрицанье мое осмеяв,
Наградил предвечерней отчизной —
В треске трактора, в стрекоте трав.
Так доступно мне было неб`ытье,
Так известен запястья узор
(Новой линии тщетно открытье),
Но, хуленье простив и укор,
Смертным лезвием дерзко натешив,
Ты отринуть меня не хотел,
Дал кипрея пурпурных наверший,
Подзаборный дарил чистотел.
Избывая свое плодородье
В очуменье железных путей,
Ты призвал меня к вечной свободе,
К дожиданью высоких вестей.
Обойми меня, травленный смогом,
Черных домен бескупольный дом,
Дай мне выжить под небом, под Богом,
Как надеждой, поденным трудом.
Анатолий Азольский
Диверсант
Назидательный роман для юношей и девушек
Азольский Анатолий Алексеевич родился в 1930 году. Закончил Высшее военно-морское училище. Автор романов «Степан Сергеич», «Затяжной выстрел», «Кровь», «Лопушок», «Монахи», многих повестей и рассказов. В 1997 году удостоен премии Букер за опубликованный в «Новом мире» роман «Клетка». Живет в Москве.
Журнальный вариант. Полностью роман публикуется издательством «Грантъ»
1
Наш герой, влюбленный патриот и враль, рвется на фронт. — Прощание с Этери. — Первое звучание «мананы». — Жуликоватый незнакомец по имени Алеша подружится с ним. — Оба, с трудом верится, станут диверсантами высочайшего класса! — Даешь Берлин!
28 августа 1941 года мне исполнилось (как я уверил себя) шестнадцать лет, войне же было два месяца с неделей, войска наши отступали, показывая немцам спину, войска ждали человека, который остановит их, повернет лицом к подлому захватчику и обратит его в бегство. Таким человеком мог быть только я, Леонид Филатов, для чего и отправился в военкомат.
К этому дню, началу моей личной войны с Гитлером, я готовился пять лет. В Сталинграде должны помнить мальца, бегавшего наперегонки с трамваем: так я воспитывал в себе выносливость, столь нужную защитникам республиканской Испании. Потом мы переехали в Грузию, и мне выпал редкий шанс: мать учила русскому языку местных школьников, а сыну ее разрешали прыгать через класс, вот почему я так быстро кончил среднюю школу. Как ни любили в районе мать, никто не решался отправить меня на фронт: непризывной год! Напрасны были справки о первом месте на спартакиаде, о парашютных прыжках, о готовности с оружием защищать Родину. Но я наседал, умолял, требовал, и, чтоб отвязаться от меня, военкоматский майор пообещал: вот когда исполнится шестнадцать, тогда и…
И в день, назначенный майором, я покинул дом, бежал, оставив матери краткое послание, твердо указав, что вернусь победителем через год, если не раньше. Мать заседала где-то (наступал новый учебный год!), я смело полез в шкаф и надел единственный взрослый костюм, чтоб молодцом предстать перед майором, прикрутил и прицепил к лацканам нагрудные значки, и если что меня отягощало, так это — расставание с Этери, одноклассницей, которую я любил и которая любила меня, поклявшись до гроба хранить верность. Жили мы в райцентре, учительский дом часто навещался учениками, и мы решили, что Этери придет ко мне, благословит на ратные подвиги, и никто не узнает о нашем первом поцелуе. Время шло, я смотрел и смотрел в окно, а Этери все не было и не было. Сердце мое сжималось в тоске.
Да, сжималось и скорбело. Но я уже чувствовал в себе невесомость листочка, который вот-вот сорвется с ветки ураганом, бушевавший над страной, над миром, и ветка легко расстанется с едва распустившимся плоским клейким побегом.
Окинув стены прощальным взглядом, я выбрался из дома и отправился на войну без напутствия любимой, догадываясь уже, что мать Этери воспротивилась прощанию. Губы мои шептали имя тоненькой девушки, которая была старше меня на два года, и если что и удерживало меня от слез, так это радость оттого, что наконец-то я иду защищать Отечество. Иду — высмеянный матерью, которая в запальчивости как-то сказала, что я — недоразвит, глуповат и вообще родился недоношенным.
