Мэтью Квик - Серебристый луч надежды

Даже не поднимая головы, вижу, что мама снова решила сделать сюрприз и приехала без предупреждения. Летом она всегда красит ногти на ногах розовым лаком, и цветочный узор на ее кожаных босоножках мне знаком: она купила их в прошлый раз, когда навещала меня в этой дыре и возила в торговый центр.

Мама снова застает меня во дворе, где я занимаюсь, улизнув из палаты прямо в халате. Невольно улыбаюсь: знаю, что потом она будет ругать доктора Тимберса и кричать, зачем вообще парня упекли в психушку, если оставляют на весь день без присмотра.

— И сколько же раз, Пэт, ты собираешься отжаться? — интересуется мама, когда я без слов приступаю ко второму подходу из ста отжиманий.

— Никки… нравятся… мужчины… с хорошо… развитым… торсом, — выдыхаю по одному слову на отжимание и чувствую на языке соль — это в рот затекают струйки пота.

В августовском воздухе стоит густая, тяжелая дымка — погода в самый раз для сжигания жира.

Мама смотрит минуту-другую, а затем повергает меня в смятение.

— Хочешь сегодня поехать домой? — слегка дрожащим голосом спрашивает она.

Останавливаюсь, поднимаю голову, чтобы посмотреть маме в лицо, щурюсь от белого полуденного солнца — и тут же понимаю, что она не шутит. Вид у нее обеспокоенный, как будто она уверена, что делает ошибку. Именно так она выглядит, говоря о чем-то всерьез, а не просто болтая часами без остановки, когда ее ничто не пугает и не тревожит.

— Если пообещаешь не искать больше Никки, — добавляет она, — тебе разрешат вернуться домой. Будешь жить со мной и отцом, пока не найдем тебе работу и отдельное жилье.

Возвращаюсь к отжиманиям. Взгляд приклеен к блестящему черному муравью, карабкающемуся по травинке прямо перед моим носом, но боковым зрением замечаю, как с лица на землю падают бисеринки пота.

— Пэт, просто скажи, что поедешь со мной. Я буду для тебя готовить, ты сможешь встречаться со старыми друзьями, наладишь свою жизнь, в конце концов! Пожалуйста, Пэт, соглашайся. Сделай это хотя бы ради меня.

Перехожу к отжиманиям в ускоренном темпе; грудные мышцы растягиваются, рвутся на части. Боль, жар, пот. Вверх-вниз…

Я не желаю оставаться в психушке: здесь никто не верит в счастливые развязки, в любовь или в то, что у каждой тучи есть серебряный ободок. Здесь все твердят, что Никки не понравится, как я теперь выгляжу, что она вовсе не захочет видеть меня, когда пройдет время порознь. Но я также боюсь, что люди из прежней жизни едва ли разделят мой нынешний энтузиазм.

Как бы то ни было, если я хочу привести мысли в порядок, надо поскорее убраться от зануд-докторов и уродин-медсестер с неисчерпаемым запасом пилюль в бумажных стаканчиках. Дома не принимать лекарства будет гораздо проще, чем здесь, под надзором врачей, так что я подпрыгиваю и приземляюсь на ноги.

— Я поеду домой и буду жить с вами ровно до тех пор, пока не кончится время порознь.

Мама уходит подписывать бумаги, а я последний раз принимаю душ в своей палате, укладываю в спортивную сумку одежду и фотографию Никки в рамке. Прощаюсь с соседом — он в ответ просто глядит на меня, лежа, по своему обыкновению, на кровати; только слюна ниточкой прозрачного меда тянется вниз с подбородка. Бедняга Джеки, с пучками жиденьких волос, странной формой черепа и дряблым телом. Да разве найдется женщина, способная полюбить такого?

Он подмигивает мне. Принимаю это за пожелание удачи и мигаю в ответ обоими глазами — то есть тебе, Джеки, пусть повезет в два раза больше. И он как будто понимает, потому что начинает похрюкивать и дергать плечом, доставая до уха, — всякий раз так делает, когда улавливает то, что ему пытаются сказать.

Остальные мои друзья сейчас на музыкальной терапии, я туда не хожу, потому что мягкий джаз иногда выводит меня из себя. Подумав, что стоит сказать «до встречи» товарищам по психушке, заглядываю в окно музыкального кабинета и вижу ребят на розовых ковриках для йоги. Хорошо, что стекло достаточно толстое и звуки джаза до меня не доходят. Парни сидят по-турецки, локти уперты в колени, ладони сложены перед лицом, глаза закрыты. Вид у моих друзей расслабленный, даже умиротворенный, так что решаю не отвлекать их от занятия. Ненавижу прощаться.

Когда я выхожу в холл к маме, доктор Тимберс в белом халате уже ждет меня в окружении трех пальм, укрывшихся между диванами и креслами, — можно подумать, что лечебница где-нибудь в Орландо, а вовсе не в Балтиморе.

— Радуйся жизни, — пожимает он мне руку и выглядит при этом мрачнее некуда.

— Непременно этим займусь, как только кончится время порознь, — отвечаю я, и у врача вытягивается лицо, как будто я сообщил, что собираюсь убить его жену Натали и трех белокурых дочек: Кристен, Дженни и Бекки.

А все потому, что он совершенно не верит в счастливые развязки и серебряный ободок у каждой тучи и считает своим долгом неустанно распространять равнодушие, негативизм и пессимизм.

Однако я должен убедиться, что он точно понял: привить мне унылую философию жизни не удалось и я с нетерпением жду окончания времени порознь.

— Пока, неудачник! — говорю я ему.

Именно это Дэнни, мой единственный чернокожий друг в психушке, собирается сказать Тимберсу при выписке. Мне немного неловко оттого, что я украл прощальную реплику, но цели она достигает, это видно: доктора Тимберса аж передергивает, как от удара под дых.

По пути из Мэриленда через Делавэр, мимо бесконечных забегаловок и торговых центров, мама рассказывает, что доктор Тимберс вовсе не хотел выпускать меня из лечебницы, однако, заручившись помощью нескольких юристов и психотерапевта своей подруги — а теперь это и мой новый психотерапевт, — она затеяла судебную тяжбу и убедила судью, что вполне может позаботиться обо мне дома. Я благодарю ее.

На Делавэрском мемориальном мосту она поворачивается ко мне и спрашивает, хочу ли я поправиться.

— Ты ведь действительно хочешь поправиться, Пэт?

— Да, хочу, — киваю я.

И вот мы уже в Нью-Джерси, летим по 295-му шоссе.

Мы едем по Хаддон-авеню в самый центр Коллинзвуда, но я совершенно не узнаю главную улицу. Столько новых брендовых магазинчиков, пафосных ресторанов, хорошо одетых прохожих — это что, правда мой родной город?.. Становится тревожно, и я тяжело дышу — со мной такое бывает.

Мама спрашивает, что случилось, и уверяет, что мой новый психотерапевт, доктор Патель, в два счета приведет меня в норму.

Вот я и дома. Первым делом спускаюсь в подвал и как будто в сказку попадаю. Тут и скамья для жима штанги, уже тысячу раз обещанная мне мамой, и стойка с дисками, и велотренажер, и гантели, и тренажер для пресса «Стомак-мастер-6000», который я видел по телевизору и о котором страстно мечтал в психушке.

— Спасибо, спасибо, спасибо! — Хватаю маму в охапку и кружу над полом.

Когда ставлю ее на место, она улыбается и говорит:

— С возвращением, Пэт.

Тут же рьяно принимаюсь за тренировку: чередую жим штанги лежа, сгибания рук с гантелями, подъемы корпуса на «Стомак-мастере-6000», подъемы ног, приседания и часовые занятия на велотренажере, не забывая поддерживать свой водный баланс в перерывах (каждый день я стараюсь выпивать по пятнадцать литров воды, регулярно делая глоток аш-два-о из стаканчика). Потом сажусь писать — документирую каждый день своей жизни, чтобы Никки смогла прочесть о том, как я жил и чем занимался, пока мы были порознь. В психушке из-за лекарств забарахлила память, вот я и решил все записывать. Однако врачи забрали мои мемуары, так что приходится начинать заново.

Когда я наконец поднимаюсь в дом, то замечаю, что со стен и каминной полки исчезли все наши с Никки фотографии.

Спрашиваю маму, куда делись снимки. Она говорит, что за несколько недель до моего возвращения дом ограбили. На вопрос, кому могли понадобиться фотографии с Никки и мной, мама отвечает, что всегда заказывает для снимков очень дорогие рамки.

— Почему же тогда не взяли остальные фото? — спрашиваю.

Мама говорит, взломщики украли все, что было в дорогих рамках, но у нее остались пленки с семейными снимками, и она напечатала их заново.

— А мои фотографии с Никки почему не напечатала?

На это получаю ответ, что все негативы свадебных фотографий хранятся у родителей Никки, поскольку за съемку платили они, а маме дали только распечатки тех, что ей понравились. Остальные фотографии, которые были сделаны до или после свадьбы, ей дала Никки, а с Никки и ее родителями мы сейчас, пока идет время порознь, не общаемся.

Если грабитель вернется, говорю маме, я размозжу ему коленки и вообще так отделаю, что жизни будет не рад.