Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

То ли это было побочным действием скандала с Ниной, который случился перед самым его отъездом (неужели его так задели лениво брошенные женой слова — что от всего, что он делает, отдает мертвечиной? Нет, сначала она закричала, когда он сказал, что неизвестно, что вырастет из «этого подзаборного ублюдка». А потом успокоилась. Она становилась совершенно несносной, когда успокаивалась). То ли это был страх опоздать с новой вещью и навсегда потерять контроль над постоянно ускользающей реальностью. То ли это была та особенная и уже через пару минут приятная, как сверление зуба, тоска, которую он давно научился вызывать искусственно, по собственному произволу и с завидной регулярностью.

В таком-то состоянии, с таким-то — мазохистски подогреваемым — отвращением к себе как раз и хорошо начать очередную штуку, говорил он себе. Но на этот раз все было не так, как всегда…

21 марта 200… года (здесь мы недоговариваем последней единицы и признаемся в сознательном намерении избежать точности: дело в том, что наш герой обязан был родиться в начале 50-х прошлого века, но в «наши дни» ему должно быть ну никак не больше пятидесяти) высокий, поджарый, «хорошо сохранившийся» и на вид как бы страдающий от сильной головной боли мужчина, он стал пассажиром ночного скоростного поезда на Цюрих.

В купе он с некоторым угрызением совести припоминал, как познакомился с Юлькой. Случилось это в Манеже — на показе коллекции французского портняжки, куда Камлаев был приглашен играть и с усмешкой согласился довольствоваться ролью неприметного тапера при всемирно знаменитом кутюрье. С недавних пор ему казалось бессмысленным «брызгать слюной», и он со спокойной холодностью принимал эту новую систему координат, в которой слуги и господа поменялись местами и в которой сочинитель музыки или стихов никогда не сравняется по известности и доходам с парикмахером, портным или цирюльником. Для зимней, «романтической», призрачно невесомой коллекции и звукоряд был подобран соответствующий — ностальгически-меланхоличная «Новогодняя музыка», которую он у себя, пожалуй, единственно и любил.

«Пидоры там, пидоры тут, — напевал он себе под нос на мотив „Фигаро“ и успевал при этом улыбаться и великому кутюрье (с фарфоровыми глазами, с чем-то бабьим в очерке жирных бедер), и двум-трем всенародно известным политикам средней руки (вторым и третьим лицам в карликовых партиях), и придворному художнику, подобострастно одевавшему первых лиц государства в горностаевые мантии, генеральские мундиры и шелковые кринолины. — Пидоры, пидоры, пидоры, пидоры…» Играть «Новогоднюю…» «правильно» ему не хотелось. Он уселся за огромный и белый, как лимузин, рояль, бросил руки на клавиши и, делая всем собравшимся «красиво», краем глаза провожал фигуры дефилирующих моделей, краем уха чуял тот шелестящий ветерок, с которым они проплывали по подиуму… Вот тут он и увидел чудесный блеск наивного и в то же время не по возрасту циничного глаза, нежный очерк щеки и едва уловимый, растравляющий пожилого сладострастника зазор между полной невинностью и окончательной испорченностью.

Как только рояль замолк, он увидел ее опять — на этот раз всю сплошь покрытую золотом; ее смугло-медовые руки и загорелая спина усыпаны были какими-то идиотскими блестками. Фантастическое по дерзости платье показалось ему надетым задом наперед, такой глубокий, беззастенчивый вырез (едва ли не до самого пупка) был на ее груди. Недвусмысленная откровенность поступи и наряда, далеко отстоящие друг от друга груди, чуть более темный под полупрозрачным газом треугольный мысок… разили мгновенно и наповал. В том, что телесное совершенство в ней сочетается с животной глупостью, он почти не сомневался.

Он подстерег ее на выходе из дамской комнаты и наступил на почти босую ногу так сильно, что ей оставалось только вскрикнуть и подпрыгнуть, а поскольку в словах она не стеснялась, то и выматерить его. Произведенный в «козлы» — хорошо еще, что не в «старые», — он тотчас бросился извиняться, усмехаясь попутно полнейшему совпадению и своего дешевого, дурновкусного приема, и реакции девчонки с тем, что повторялось в его жизни уже бессчетное количество раз. Разъяренная, сквернословящая, она приплясывала на одной ноге, и такое прелестно комичное актерство было в этом энергичном, напоказ, страдании.

— Ой, простите меня, простите, — затараторил он. — Очень больно, да? Давайте, я вам помогу. Нет-нет-нет, нужно сесть аккуратно. Дайте, я посмотрю. Не больно, нет, правда? Нет, ну, как меня так угораздило? — Сокрушаясь, он заботливо усадил девочку на кушетку и, взяв бережно в ладони пострадавшую ее ступню, со вниманием освидетельствовал — так и эдак покручивая и косточки разминая. Лицо его при этом оставалось непроницаемым, не выражая и тени той озабоченности, которая звучала в его голосе. А она продолжала — все более, впрочем, лениво и вяло — его обвинять, но уже и разглядывала его с возрастающим любопытством, во все настежь распахнутые, бесцеремонно-испытующие глаза.

Он видел, что она загипнотизирована и смотрит на него как ребенок, который еще не имеет понятия о том, что прямой и слишком пристальный взгляд нескромен; он видел, что она испытывает то приятно-раздражающее чувство, когда трудно смотреть в глаза постороннему человеку, но невозможно и оторваться. И эта детская пытливость в круглых глазах так ладно и естественно соединялась с женской, изучающей цепкостью, что он, закоренелый сладострастник, испытал преступное томление.

— Ну, вот что, цветик, — сказал он довольно лениво, — если хочешь составить мне компанию на ближайший вечер, тогда пойдем. Я наступил тебе на ногу — считай, что это было поводом для знакомства, как, впрочем, оно и есть.

— Что-о-о?.. А вам не кажется, что вы себя ведете слишком бесцеремонно?

Ей, однако, понравились властность его ухваток, невозмутимость, резкая прямота и при этом полное отсутствие лишних движений, которое и выдает мужчину сильного, уверенного, не склонного полагаться на внешние эффекты. «Пожилой Ален Делон», как она его в уме определила, вел себя точно так же, как и любой из двух дюжин знакомых ей мужиков с «большими возможностями», как один из тех мужчин, за которыми она чувствовала неизменную правоту и способность тянуть женщину за собой, пренебрегая всеми элементами, обязательными в брачных играх людей, животных и птиц. Она мгновенно Камлаева определила: так львиное отличается от птичьего, и в то время как самец какой-нибудь австралийской птички сооружает для соблазняемой им самки голубенькую арку из веточек, помета, обрывков сигаретных пачек и прочего мусора (строение совершенно бесполезное в практическом смысле, но зато сообщающее о богатстве, о «высоте полета» птички), «царь зверей» не возводит ничего и лишь заявляет о своих правах на львицу грозным рыком, упругим перекатом мышц, оскалом…

То, что он был «старик», придавало предстоящему грехопадению особую волнующую сладость; то, что он был, несомненно, более чем искушен и много лет подряд «этим» занимался, ее также изрядно возбуждало. Но ей надо было для начала показать свою труднодоступность, независимость — о, наивность попыток обжечь пристающего холодом презрения, о, напрасность стараний отшить, которые им даже не замечаются!

Она только было заикнулась заявить, что ничем он ее расположения не заслужил, ничем не удивил, чтобы вести вот так, но он уже, рывком подняв ее на ноги, едва ли не волочил хромающую за собой — по направлению к выходу, к машине (не самой впечатляющей и дорогой, по представлениям избалованной Юльки…). Всего-то жалкенький «Рено» в нелепом соединении с личным шофером, но скромность авто почему-то не вызвала у нее обыкновенного в таких случаях разочарования. Подведя ее к машине, он выпустил Юлькину руку, преспокойно уселся на заднее сиденье и оставил дверь открытой — как будто предлагая Юльке добровольно усесться и предоставив ей необходимое время на размышление.

— Ну долго я буду так сидеть? — крикнул он, не прошло и минуты, подгоняя переминавшуюся Юльку.

— Да пошел ты, скотина! — отвечала она, с какой-то преувеличенной, неестественной резкостью поворачиваясь к нему спиной…

— Ну, хозяин — барин, — заключил он и, уже потянувшись было к приоткрытой дверце, вдруг крикнул: — Вообще-то в твоем положении не стоит быть такой привередливой.

— Что-о-о? — рывком разверзлась Юлька к нему. — Ты это о чем? Ты за кого меня принимаешь?

— За того, кто ты есть. Предпочитаю называть все вещи своими именами. Знаешь, я вообще-то не самый частый гость на подобных выставках достижений коневодства, но даже я могу разглядеть, что за торговля происходит здесь между женщинами и мужчинами. Может быть, тебе кажется, что проститутка за сотню баксов в час и холеная шлюха по полтора миллиона за десять лет счастливой супружеской жизни — это два принципиально разных вида женщин, но на самом деле суть одна. У вас товар — у нас купец. Вы дефилируете по подиуму, демонстрируя покупателям соблазнительные изгибы и округлости, а из зала на вас глядят состоятельные холостяки, совершенно лишенные времени на поиски второй половины и при этом нисколько не стесненные в средствах. Тут возможны разные варианты — от законного брака и счастливой семьи до поспешного перепихона в ближайшие ночь-другую. О чем речь? Красивые женщины и большие деньги естественным образом притягиваются друг к другу, но к чему тогда все эти условности, к чему тогда ломаться и корчить из себя недотрогу… или это только для того, чтобы показать, что ты мне не по карману?