Эрвин Штриттматтер - Чудодей

Меня часто спрашивают, не автобиографичен ли роман «Чудодей».

Отвечаю: самые неправдоподобные эпизоды, описанные в этой книге, основываются на пережитом, все же, что не кажется неправдоподобным, — сочинено.

Я хотел написать книгу, направленную против той проклятой немецкой Innerlichkeit — погруженности во внутренний мир, которой и я был некогда подвержен. Я хотел помочь немцам познать общественно-историческую истину и освободиться от всяческого лицемерия.

Насколько мне это удалось, пусть судят читатели, особенно тогда, когда уже будет завершен 2-й том «Чудодея», над которым я сейчас работаю.

Сердечный привет советским читателям!

Советскому народу я благодарен за очень многое. Не будь советского народа, мне и теперь пришлось бы жить так же трудно, как живут сегодня еще многие из моих братьев на Западе, а может, и вовсе не пришлось бы жить.

Хозяин леса поднял руку:

— Стой!

Сухая кисть руки заколебалась между ветками, словно призрачный плод. Человек, тащивший ручную тележку, остановился. От страха он съежился и уставился на траву под ногами, он не видел росинок, сверкавших на стеблях. И не слышал крика кукушки.

Лесничий вышел из засады в сосняке. Казалось, он взглядом разгребает валежник, грудой лежавший на тележке. Владелец тележки, стеклодув Густав Бюднер, вез последнюю охапку того валежника, который полагалось получить ему за год.

Лесничий обнаружил под валежником часть давно засохшего ствола. Он вытащил записную книжку и сделал пометку. Густав Бюднер уставился на длинный ноготь указательного пальца лесничего. И зачем только человеку такой длинный ноготь? Не для того ли, чтобы чистить пенковую трубку? Лесничий подошел к дереву у опушки, нагнулся и начертил длинным ногтем на земле крест.

— Сваливай сюда.

Он выписал квитанцию: «Штраф один талер за попытку похищения четверти сажени дров из собственных лесонасаждений графа Арнима… Дано в Вальдвизене 12 июля 1909 года. Управляющий Дукманн».

Эх, прощай навеки, милая монета!

Утрата целого талера порядком расстроила убогий бюджет семейства Бюднеров. Теперь уже не купить в графском лесничестве разрешение на сбор черники. И когда ягода поспела, Лена, жена Бюднера, не имея требуемых трех марок, ежедневно обливалась холодным потом от страха. Она очень боялась помощника лесничего, тот был настоящей ищейкой, а в Лене уже билось второе сердце.

Неужели же Густаву Бюднеру так и примириться с утратой талера и оставить сухое полено и последнюю вязанку хвороста там, где их пришлось сбросить? Ну нет! В воскресенье Густав затеял с ребятами игру в автомобили. Дети гудели и урчали каждый на свой лад. А Густав был хозяином всех автомобилей и рассылал их куда хотел. И он приказал им, гудя и урча, подъезжать к тому месту, где лесничий начертил своим длинным ногтем крест на земле. Каждому автомобилю поручалось привезти по сухой хворостине. А для поленьев Густав составил из двух ребят мощный грузовик. Пришлось только долго объяснять им, что это такое. Графский лимузин на высоких колесах они знали, но никогда еще не видели грузовика. Столько хлопот и неприятностей, и все ради топлива на зиму.

Густав Бюднер был связан, словно прочной пуповиной, с миром целой цепью жизнестойких предков. Его отец Готлоб Бюднер слишком рано доставил своей матери, бабушке Густава, радости материнства. Она еще не созрела для этих радостей, еще не была замужем и еще не собиралась посвящать себя заботам о детях. Поэтому он и вовсе не должен был появляться на свет, его вовсе не должно было быть. Но он упрямо сопротивлялся и ядовитым зельям, и горячему вину с гвоздикой, и прыжкам с табуретки, в которых она упражнялась в коровнике, и даже дерзкому вмешательству повитухи. Вопреки всему он появился на свет — не позволил себе помешать.

Отец Готлоба Бюднера отстоял свою жизнь от ударов прусской палки графа Арнима. Он поднялся с одра смерти, на который его повергли графские побои, хоть и охромел навсегда.

Дедушка Готлоба хоть и рябым, но удрал от черной оспы, а прадед провел свой грубо сколоченный жизненный челн через мутный поток чумы. Короче говоря, все Бюднеры упрямо одолевали смерть и гибель. Они были цепки, как придорожный бурьян, — его растопчут, а он всякий раз снова уверенно ждет пробуждения жизненных сил.

Однажды вечером, спустя три недели после того, как все же была доставлена последняя тележка валежника, Густав Бюднер спешил домой с работы.

Пять быстрых шагов, потом прыжок! Он вышел из лесу в поле. Лесная дорога была тениста, а полевая искрилась сверкавшим на солнце песком. Бюднер прищурился и поглядел на свой картофельный участок — узкую полосу песчаной земли с чахлыми кустиками. Там у края межи должна была бы уже стоять наготове груженая тележка, которую ему предстояло тащить домой. Но тележки не было — значит, Лена сегодня не полола и не собрала сорняков для козы. Только что, идя лесом, Густав еще насвистывал дурацкую песенку:

Но теперь в его мысли заползала злость, как черный лесной паук.

Уже видна была околица. Пять домиков. Каждый дом, словно в гнезде из кустарника и деревьев, а рядом хлев, словно детеныш дома. Из трубы над бюднеровской крышей поднимались клочья дыма. Значит, Лена жгла дрова, запасенные на зиму, дорогие, с таким трудом добытые дрова! Черный паук злости опутал мысли Густава. Он готов был бежать по-звериному, на четвереньках, лишь бы поскорее добраться. Сколько раз уже он приказывал, чтобы Лена готовила обед с утра, когда варит картошку скоту. А она нарушила его приказание. И жарит и парит вовсю, чтобы наверстать упущенное время. И все от проклятого шитья! Да еще эта трижды проклятая страсть к чтению у бабы! Он не возражал против того, что она шьет. Как-никак, необходимое дело. Нельзя же человеку разгуливать с зияющими прорехами. Он не возражал и против чтения. Книги иногда помогают забыть о грызущей нужде. Но он был решительно против шитья и чтения среди бела дня. Шить следует, отдыхая по вечерам, а днем, чтобы забыть о досадных нуждах, лучше покрепче работать. Гнев навалился ему на спину, словно туго набитый мешок. Он споткнулся на ровной дороге, и в это мгновение его окликнул сиплый ребячий голосок:

— Можешь не спешить, он еще не заявился.

Его дочь Эльзбет сидела под кустом дикой сирени. Густав так резко остановился, что во фляге хлюпнул остаток ячменного кофе.

— Кто не заявился?

— Новенький.

— Какой новенький?

— Меня посылали за теткой Шнаппауф. И теперь они вместе с мамой ждут аиста.

Густав припустился еще быстрее. Разве можно положиться на баб? Лена ведь даже не удосужилась записать, в какой день покрывали козу.

Крик и визг. Густав обернулся, стремительно, как флюгер в грозу. За ним спешили все его шестеро ребят, толкая и оттирая друг дружку: каждому хотелось первым увидеть новенького. Герберт шлепнулся на песок и заорал. Пауль споткнулся об него и взвизгнул. Эльзбет бежала на помощь, ворчливо покрикивая на братьев. Густав замахал руками:

— Назад, назад в сирень! Придете, когда я посвищу вам.

— А что ты будешь свистеть?

— «Юлий все деньги просадил».

Ворота во двор широко распахнуты, садовая калитка настежь.

«Похоже, что двойня. Господи боже, будь другом, не допусти такого», — подумалось Густаву.

Сваренная картошка для скотины лежала в корыте. А из трубы все валил и валил дым. Там кипятили воду для новорожденного. Густав набрал сырой картошки. Почему бы не использовать огонь и не приготовить заодно корму на завтра? Так, неся перед собой горшок картошки и с рюкзаком за плечами, он вошел в кухню навстречу рождению нового ребенка.

В дверях щелкнул ключ. Из спальни вышла повивальная бабка. Толстая, краснолицая — воплощение здоровья, всеобщая мать.

— Опять прекрасный парень, Густав.

Но для Густава повитуха была сродни могильщику. То, что им в радость, людям горе. Повитуха и могильщик работают рука об руку: она втаскивает людей в этот проклятый мир, он вытаскивает их вон. А все другие обитатели мира сего платят им за это. Густав раздвинул горшки, стоящие на очаге, и даже не взглянул на поставщицу могильщика.