Посвящается моей маме – Нине Николаевне, отцу – Николаю Ивановичу, брату – Константину, бабушкам – Анне, Елизавете, Ольге, Клавдии, дедам – Николаю, Ивану, Спиридону, друзьям – Дмитрию, Виктору («Рыжему»), Юрию («Кузе»), Игорю («Поварешке»), Юрию («Сметане») и его брату Юрию, Любе, Лилии, Марине («Мане»), Павлу, Андрею («Воробе»).
Я не хотел туда ехать. Не хотел возвращаться. Хотя бы еще несколько лет. Но официальное письмо «…прибыть для окончательного решения…» не предусматривало отсрочки. Чагудай ждал меня.
– Надо ехать.
Жена вздохнула.
Я повторил:
– Надо ехать…
– Что ж…, – кивнула, – Раз надо…
И отвернулась. Потащила из кармана халата платочек.
Старший глянул вопросительно: «Не возьмешь с собой?»
«Не возьму».
В ногу вцепилась младшая, затараторила:
– Папка, папка, не уезжай… Папка, папка, возьми с собой… Папка, а что ты мне привезешь?…
Я поднял дочку на руки:
– Привезу, привезу…
– А что, что привезешь?
Жена, промокнув платочком глаза, грустно улыбнулась:
– Привези ей брусники. В Чагудае она такая большая и вкусная…
– А тебе?
Она не ответила. Она не хотела меня отпускать. В Чагудай.
Старший ушел в свою комнату. Младшая спрыгнула на пол, вьется вокруг:
– Папка, привези брусники… Папка, привези брусники…
– Привезу… Привезу… Привезу…
Это стучат колеса. Поезд дальнего следования. Мимо купе прошел пожилой проводник. За ним идет второй, молоденький, просматривает билеты:
– Вам, значит, до Кольцовки?
– Почти…
– Это как?
– В Чагудай.
Молоденький наморщил лоб:
– Такой станции нет.
– Я знаю.
– И у вас в билете написано «Кольцовка».
– Я знаю.
Молоденький ладонью, как утюгом, разгладил морщины:
– А… вам, верно, еще потом от Кольцовки добираться?
– Так и есть.
Теперь уже наморщил нос:
– В такую даль ехать и потом еще с пересадками – муторно это…
– Да уж…
– Счастливого пути.
– Спасибо.
Молоденький проводник перешел в другое купе. Однако через минуту заглянул снова:
– Как вы сказали называется этот ваш Чаг… Чуг…
– Чагудай.
– Забавное слово.
– Кому как…
– Счастливого пути.
– Спасибо.
Чагудай… Чагудай… Чагудай…
Наверное, когда слышишь впервые, это слово действительно звучит забавно, странно. Но для меня оно совсем обыденное, такое же простое, как «мама», «хлеб», «соль». «Чагудай» – это все, что в детстве находилось рядом со мной, вокруг меня. Мой дом – серая пятиэтажка. Между ней и соседними – мой двор. И моя улица «Державная». И еще близкие – «Болотная», «Марьин тупик», «Раздольная». И дальние улицы – «Первая заводская», «Вторая»…
С левой руки – болото в кочках и камышах, немного чистой воды. С правой – завод в черно-рыжем облаке дыма. В болото упирается «Болотная», в завод – «Первая заводская». А еще есть «Круговая». Она огибает завод и выходит на дорогу к железнодорожной станции «Кольцовка». Туда ходит автобус. Прямо от проходной завода и до перрона. По виляющей между холмами дороге. Два часа.
Однажды, когда мать перечитывала возле меня маленького вслух старые письма, я понял, что Чагудай – это название моего поселка. И что кроме него есть еще на земле много и других поселков, деревень, станций, городов. И у всех у них свои названия: Кольцовка, Синяя горка, Шольский…
Я пытал мать:
– А в «Синей горке» есть синяя горка?
– Есть, – отвечала она, – там синей глины очень много…
– А город Шольский почему так называется?
– Не знаю.
– А Кольцовка?
– Там давным-давно крепость деревянная стояла вокруг домов кольцом. Вот станцию так и назвали…
– А наш Чагудай?
– А наш Чагудай… Да кто как говорит…
Когда я пошел в школу, учитель истории с фамилией Пойгу объяснил, что Чагудай происходит от старинного промысла – собирательства чаги. Чага – это нарост такой на березе. Его еще древесным грибом называют. И есть у него вроде бы целебные свойства. Так вот, по словам учителя, люди издавна в наших березовых краях эту чагу собирали – много ее здесь. Собирали и несли в другие места, продавали. А покупатели так и спрашивали нашенских:
– Чагу дай… Чагу дай…
Так и получилось – Чагудай.
Слова учителя Пойгу сильно были похожи на правду. Чагой и в самом деле многие старики в нашем поселке лечились. Бабка моя Настасья тоже чуть ли не каждый день крошила этот гриб, заваривала и пила его как чай. При этом не согласна была с учителем Пойгу:
– И ни при чем тут чага вовсе. Чагудай, – тыкала рукой в сторону болота, – по-старому гиблое место значит. Сколько народу в топи этой пропало да сгинуло. И старых, и младых… Вот повелел же господь нам здесь уродиться… – крестилась она. И еще пугала меня, чтобы не ходил к воде. – Живет под болотом сам черт Чагудай. Как кто ему наверху понравится, так он его подкараулит и к себе волочет. А чтоб случайно не видал никто, тумана-пару вокруг напустит…
С болота и правда чуть ли не каждый день поднимался туман. То утром, то вечером, а то и прямо среди бела дня. Иногда просто пожирал поселок – поднимался по улицам, вползал в дома через открытые окна и двери.
Завидев поднимающийся с болота туман, я, напуганный бабкиными рассказами, со всех ног бежал домой и прятался – забирался под одеяло. И засыпал там. А снился мне тогда один и тот же сон. Будто играл я с другими ребятишками на берегу, но отстал от них на тропе в камышах. А из Чагудая как раз туман пополз. И вот иду я, тороплюсь за дружками, ходу прибавляю, а все спин их не вижу. Замечаю только, что тропинка под ногами вроде совсем и не та. Понять не могу: никуда не сворачивал, знакомых кустов держался, но не те уже камыши вокруг. И кочки пошли хлипкие, ненадежные – того и гляди, вместе с тобой под воду уйдут.
Понимаю я, что заблудился. Иду не туда совсем. И страх на меня напал. Слезы из глаз побежали. Полились. Размазываю их по щекам. И реву все громче и громче:
– Отпусти меня, Чагудай, отпусти.
А он только пузыри пускает, бухтит:
– Бух-бух… Бух-бух…
Как будто хохочет довольно. Что заманил меня, что получил добычу:
– Бух-бух… Бух-бух…
И не слышу уже больше ничего, кроме его бухчания. А туман меня со всех сторон окружает все плотнее и плотнее. Сейчас Чагудай спихнет с кочки и к себе в топь потащит. Заткнет рот склизкой, вонючей грязью и сожрет, как есть, целиком – костей не выплюнет. И только посмеется над мечущимися на берегу матерью и бабкой:
– Бух-бух… Бух-бух…
Вот уже и ноги мои совсем не идут, между кочками в трясине завязли, цепко держит, тащит меня к себе Чагудай:
– Бух-бух… Бух-бух…
И тогда я уже не реву, а кричу во весь голос:
– Отпусти меня, Чагудай! Отпусти!.. Мама! Мама!
И просыпаюсь от ее слов:
– Ну что ты, сынок? Привиделось что? Ну, успокойся, я рядом…
И я жался лбом к материной ладони. Чагудай отпускал меня. Слезы мои высыхали…
Притормаживаем. В купе заглянул первый проводник. Пожилой:
– «Синяя горка». Стоянка – одна минута…
Поезд снова тронулся. За окном сосны, сосны, сосны. Кустарник. Поля. Снова сосны. Березы. Поля. Березы. Березы…
Поглядываю на часы. Поглядываю на часы. Поглядываю на часы:
– Пора…
Достал сумку. Уложил. Утрамбовал. Всего-то ничего…
Позевывая, бредет молоденький проводник. Остановился напротив. Соображает, глядя то на меня, то на сумку. Наконец сообразил. Улыбнулся:
– Рано собираетесь. До Кольцовки еще четыре часа.
– Я через пятнадцать минут выхожу.
Молоденький напрягся. Потом замотал головой:
– Но до Кольцовки нет остановок.
– Я знаю.
Молоденький ничего не сказал и повернул обратно к служебному купе. Вскоре и я двинулся в ту же сторону, к выходу. Пожилой проводник пил чай и что-то объяснял молоденькому и, увидев меня, спросил:
– Чагудайский?
Я кивнул.
И он кивнул.
Минута в минуту поезд замедлил ход на повороте. Пожилой проводник молча открыл дверь. Насыпь. Полоска травы. Березы.
Молоденький широко раскрытыми глазами глядел на меня. Я попрощался:
– Счастливо.
– Всего доброго.
Швырнул за дверь сумку. Следом швырнул себя.
Я не устоял на ногах, кубарем скатился с насыпи. Упал спиной в траву. И закрыл глаза.
Сквозь ноздри прямо в мозг ударил пряный запах – кашка, ромашка, разнотравье-разноцвет, ягода с грибами, роса да березова слеза.
В ушах – кузнечики и пичуги. И взбудораженная кровь вместе с уходящим за поворот поездом:
– Тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Я приоткрыл глаза. Небо всматривалось в меня, узнавало.
Березы тянули ко мне свои ветви. Узнали.
На плечо села рыжая бабочка.
– Ну, здравствуй, Чагудай.
Я встал. Нашел сумку. Знакомую тропинку. Отсюда до поселка всего-то пятнадцать километров. Часа четыре шагать. За это время как раз только и доедешь поездом до Кольцовки. А там еще ждать автобуса. И дай бог, чтоб в нем хватило места. И потом еще два часа. По виляющей между холмами дороге.
