Зильке Шойерман - Девочка, которой всегда везло

Я — ничто, ничто, я — всего лишь светлый нечеткий контур, такая я сегодня утром, в этом узком коридоре между чашей и стеклянной оградой бассейна, я — многократное отражение растраченной годы назад жизни, бесстыдная копия исходного оригинала. Сквозь щели в окнах тянет холодом, на форточках, на равном расстоянии друг от друга, видны прилипшие к ним птичьи силуэты. В стеклянной кабинке, между входами в мужскую и женскую раздевалки, сидит смотритель бассейна — толстый и, как положено, одетый в белое. Безмятежным выражением лица он напоминает мне кондитера, закончившего дневные труды и пришедшего отдохнуть, не сняв рабочую одежду. Он увлеченно слушает транзистор, но я не слышу, какую музыку он предпочитает. Босая, мокрая, в черном купальнике, я сейчас встану на краю бассейна, чтобы вниз головой кинуться в воду.

Минуту назад я распрощалась с сестрой. Она тоже явилась сюда; я как раз собиралась направиться к воде, когда увидела, как она выходит из кабинки; некоторое время я упивалась ее отражением в зеркальной ограде бассейна, очень белым, почти синюшным в свете длинного ряда неоновых светильников под потолком зала. Она приблизилась ко мне, сказала «привет», а я сделала шаг в сторону, чтобы уклониться от ее объятия, отчего она едва не поскользнулась и не рухнула на мокрые плитки пола; руки ее схватили пустоту, она пошатнулась, но то был лишь краткий миг — она восстановила равновесие — о, она гибкая и подвижная, моя чудная сестрица; не так-то легко уложить ее на мокрый кафель.

Смотритель резко повернул голову в нашу сторону — должно быть, ему показалось, что я толкнула сестру; я скорчила презрительную и недоумевающую гримасу, и он снова отвернулся, посмотрев влево, в сторону бассейна, поражавшего своей девственной нетронутостью и невозмутимой гладью голубоватой воды; я тоже посмотрела туда — мне гак хотелось в воду, нырнуть ласточкой в бассейн, нырнуть так, чтобы не потревожить голубую неподвижность воды, а потом наматывать дорожки одну за другой — до тех пор, пока автоматически не выключатся все ненужные мысли. Инес махнула рукой в сторону бассейна и делано застучала зубами; ясно, ей хочется как можно скорее окунуться в теплую воду, она мерзлячка, моя великолепная сестра. Капли воды поблескивали на ее мокрой коже, мокрые волосы казались темнее, чем были на самом деле, почти черными. Длинные ноги, талия как перетяжка песочных часов. Ну и что ты хочешь? — спросила я. Она пожимает плечами: встретиться с тобой, говорит она. Я бросаю взгляд на стеклянную кабинку и думаю, что, наверное, где-то в мире есть кондитер, при первом же взгляде на которого я вспомню этого смотрителя бассейна. Снаружи, за стеклянной оградой, таился в утренней темноте окружающий пейзаж. В это время года он не использовался, уличные бассейны были осушены, установлены друг на друга, обиты досками и подвешены на цепях над участками вытоптанной, но стремящейся выпрямиться травы; у деревьев сиротливо стоят скульптурки сидящих на скамьях людей. Все это мне известно, но я ничего не вижу — светло станет только через час. Снова пошел дождь, летящие по ветру капли бились о стекла и тонкими струйками текли вниз — вечное, направленное сверху вниз движение, — дожди шли ежедневно, дни начинались поздно, заканчивались рано, на улице стоял леденящий холод, я же перемещалась из одних мест с искусственным климатом в другие: бассейн, редакция, библиотека. Если мне не спалось, я распаковывала один из чемоданов. Я не стала сообщать Инес, что возвращаюсь из Рима во Франкфурт. По причинам, о коих мне не хотелось бы здесь распространяться, я уже много лет не поддерживаю отношений с сестрой, а пребывание за границей облегчает отчуждение, и такое положение вещей мне нравилось, так было легче жить.

Мимо продефилировали четверо пловцов, тренированные икры в соблазнительной близости. Я проводила взглядом первого, посмотрела, как он отработанным движением скользнул в воду, как последовали за ним остальные, мощным кролем они плыли по дорожкам, синхронно разворачивались и плыли обратно — это было красивое и заразительное зрелище, мне тотчас захотелось поплыть точно так же, я предвкушала момент, когда Инес наконец исчезнет, и я всей кожей почувствую прозрачную прохладу воды. До этого я плавала, делая ногами неторопливые стригущие движения и слегка приподнимаясь над поверхностью воды, — своеобразная гимнастика в состоянии невесомости. Инес тем временем рассказывала, как она меня нашла. Она прочла мой репортаж в одной из местных газет и по тематике определила, что, должно быть, я нахожусь во Франкфурте. В справочном бюро она узнала мой адрес и решила, что будет забавнее — как она выразилась — встретиться в бассейне. Ты находишь это забавным? — спросила я, но она, вместо ответа, спросила: ты же верна своим привычкам, разве нет? Да, сказала я, я не забываю свои привычки. Мысленно я была уже далеко, со своими новыми коллегами. Один из них, красивый мужчина, носил костюмы от Армани. Всегда и только Армани — все прочие цепко держались за джинсы и свитера.

Почему ты уехала из Рима? — поинтересовалась Инес. Вопрос был задан таким тоном, как будто она уже спрашивала об этом раньше, но в тот раз так и не дождалась внятного ответа. Ну, сказала я и почесала ключицу, немецкие газеты перестали покупать репортажи. Все меньше становится корреспондентов, работающих на несколько изданий, и, кроме того, я получила здесь неплохое предложение. Пока мы болтали, я заметила, что на лбу сестры выступил пот, да, признаться, и я чувствовала себя не в своей тарелке, и, так как наш разговор становился все бессодержательнее, мы принялись рассуждать о достоинствах и недостатках Франкфурта и Рима, причем Франкфурт явно проигрывал. Я рассеянно поглядывала на наклейки в форме распластанных крыльев, за которые цеплялись когтями облепившие стекла птицы. Дело было не в стандартной форме этих наклеек, они в моих глазах выглядели как нечто возникшее само по себе — эти эксцентричные, большие, черные фантастические птицы; я сразу заподозрила смотрителя бассейна. Инес тем временем замолкла, и я не ударила пальцем о палец, чтобы оживить нашу беседу. Она произнесла еще пару каких-то ничего не значащих фраз, а потом попрощалась — весь разговор занял не более четверти часа, — оставив меня в отвратительном настроении. Я смотрела, как сестра вылезает из воды — дорогой черный купальный костюм плотно прилип к ее телу, мокрый, как мир снаружи, от которого нас отделяла тонкая прозрачная стеклянная стена. Мысль о том, что я — ничто, всего лишь тонкий силуэт, зажатый в узком коридоре между водоворотом и стеной выложенного кафелем бассейна, снова настигла меня. Потом я, наконец, поплыла.

Инес сидела в вестибюле на пластиковом стуле, съежившись и прижимая к груди поставленную на колени красно-синюю спортивную сумку. На лице ее не было макияжа, его покрывали пятна, в глазах дрожали слезы — с таким лицом она получала все, что хотела, а я прекрасно знала это ее лицо — лицо для просьб. Я плохо слышала, что она говорила, но все понимала по движениям ее бледных губ. У нее болела голова, и она рассчитывала, что я приглашу ее на чашку кофе. Конечно, конечно, ответила я с очаровательной улыбкой — по крайней мере, я изо всех сил постаралась ее изобразить, хотя внутри у меня все кипело и бурлило, — как же мало она изменилась, думала я, моя сестрица продолжает оперировать все теми же, по сути, старыми трюками. Она всегда целенаправленно пользовалась своими телесными недомоганиями, чтобы чего-то добиться. Раньше для этого ей служили носовые кровотечения, случавшиеся всякий раз, когда ей что-то не нравилось; особенно охотно она делала это за ужином, в присутствии отца. Она, казалось, и сама не замечала, как темные капли крови капают на белый хлеб в ее тарелке, но отец никогда не терял из виду свою любимицу — он что-то буркал себе под нос, поспешно вскакивал из-за стола и приносил пропитанную холодной водой тряпку, чтобы прижать ее к затылку Инес, а когда кровотечение прекращалось, скручивал два тонких фитилька из салфеток и вставлял в ноздри своей любимой дочке. Мой слоненок, нежно приговаривал он, а слоненок усаживался на зеленый диван перед телевизором и выбирал, какой фильм мы будем смотреть после вечерних новостей. Тем временем я пожирала остатки ужина со всех четырех тарелок, обходя стороной лишь надкусанный хлеб Инес, на котором высыхали капельки крови.

Дождь снаружи прекратился; воздух был прозрачен, чист и прохладен; эту прохладу мы охотно покупаем во флаконах, чтобы потом распрыскать в комнате, но в трамвае, который, раскачиваясь и дребезжа, тронулся с места, было невыносимо влажно. Вокруг толпились люди с мокрыми зонтами, с них текли на пол струйки воды. Я пропустила Инес вперед, и она тотчас натолкнулась на женщину, державшую забрызганную грязью коричневую детскую коляску; осторожнее, сердито сказала женщина, и Инес, опустив голову, пропала между другими пассажирами; на пару долгих минут я потеряла ее в этой безымянной и безликой массе, но потом снова обнаружила — она сидела лицом по направлению движения на одном из мест в отсеке из четырех сидений, поставив на колени спортивную сумку. Место рядом с ней было свободно, но напротив сидел мужчина с хищным ястребиным лицом. То, как он улыбался — напористо и агрессивно, — мне не понравилось, и я решила не садиться. Я подмигнула Инес и устроилась на свободном месте у дверей. Мы ехали долго, и я все время наблюдала за сестрой — как она сидела в своей оливково-зеленой куртке, вцепившись пальцами в сумку, миленькое бледненькое созданьице, идущее по большому городу своей неприметной дорогой. Когда мы доехали до Тексторштрассе, я подумала, чего она от меня хочет, и сделала ей знак, что мы выходим. Мы прошли мимо старухи, сидевшей под навесом остановки с плотно набитыми, разорванными на боках пластиковыми пакетами. Старуха приветливо нам кивнула. Своей изношенной меховой курткой, испуганными глазками и усиками она напомнила мне старого усталого кролика.