Александра Чернышева - Отец

Телеграмму принесли рано утром, я еще не успела уйти на работу. Короткий текст, "приезжай срочно, папанька безнадежен", полоснул ножом по сердцу, в глазах потемнело.

Дальше было все, как в тумане: оформление отпуска, покупка билета, лихорадочные сборы. Потом вагонная сутолока, разговоры — все проходило мимо сознания. Впереди были целые сутки пути, длинные, тревожные сутки. Лежа на узкой вагонной полке лицом к перегородке, я беззвучно плакала и молилась: "Господи, помоги! Только бы успеть, только бы успеть!"

Ночью, в короткие минуты забытья, меня мучили кошмары. Очнувшись, не могла понять, то ли сон это был, то ли явь.

На рассвете поезд, наконец, прибыл на нашу маленькую станцию. Здесь меня уже ожидал наш дальний родственник Иван. По его виду я сразу понял, что опоздала и вопрос, который хотела задать, так и замер на губах. Только и могла хрипло выдавить — "когда?"

— Перед моим отъездом на станцию, — ответил Иван. Помолчав, воскликнул с горечью: — Как он тебя ждал! Все спрашивал: — Шура не приехала?

На улице гуляла метель. Колючий снег сек лицо, холод пробирал до костей. Я заплакала. Слезы застывали на щеках ледяной коркой, сердце сжималось от боли.

Иван довел меня до грузовика, усадил в кабину, где было чуть теплее, чем на улице.

Когда выехали в степь, метель разыгралась не на шутку. В хорошую погоду до нашей деревни всего-то полчаса езды, а в такую метель нельзя было даже загадывать, когда мы туда доберемся.

Дорогу заметало снегом на глазах. Приходилось только удивляться, как Иван ее находит. Впрочем, я мало смотрела на дорогу. Все мои мысли были там, рядом с отцом. Силилась и не могла представить его мертвым, а я с ним не успела даже попрощаться.

Задумавшись, не видела, как машина врезалась в высокий намет и я чуть не выбила лбом переднее стекло. Колеса беспомощно вращались вхолостую. Пришлось вылезать в метельную круговерть, доставать лопаты. Серенький рассвет едва-едва пробивался сквозь снежную муть.

Долго расчищали дорогу. От напряжения взмокла и заныла спина, руки окоченели, наконец, тронулись. Зажав под мышками озябшие руки и втиснувшись в спинку сиденья, я смотрела на заснеженную дорогу, а мыслями унеслась далеко-далеко…

Раннее утро. Солнышко только-только показало край из-за холмов. Я сижу на ступеньке крыльца, жмурюсь на солнышко. Мне всего пять лет. На мне белое платье в крупный красный горошек. Я жду. Отец с вечера сказал, что поедет в Ягодное к кузнецу. Мне так хочется, чтобы он взял меня с собой. Вот и сижу спозаранку.

На крыльцо выходит бабушка и бранит меня за то, что я надела новое платье.

— Ишь, нарядилась, — говорит она, — и куда это ты собралась с утра пораньше?

Я молчу, потому что бабушке лучше не перечить, а то можно и хворостины испробовать.

В это время к крыльцу подкатывает отец в легком тарантасе. На нем шевиотовые брюки с напуском на хромовые, блестящие сапоги, коричневая вельветовая; толстовка" с множеством карманов и, расшитая петухами, косоворотка. Отец что-то вынес из избы, уложил в тарантас. Я кручусь рядом. Как-будто угадав мое желание, отец подхватывает меня сильными руками, сажает в тарантас на охапку сена, прикрытую рядном. Руки у отца большие, мозолистые, но такие теплые и ласковые. Я совершенно счастлива. Лошадь тронулась, я помахала бабушке рукой.

— Вот окаянная девчонка, а я-то думаю, что она тут сидела, дожидалась, — кричит бабушка вслед, но её слова скоро теряются в громком стуке колес.

Мы едем по проселочной дороге среди полей и лугов. Пыль легким облачком клубится за нами. Отец одной рукой правит, а другой бережно прижимает меня к себе. Я чувствую нафталинный запах его праздничной "толстовки" и неистребимый дух машинного масла от его рук.

Отец вполголоса напевает свою любимую песню:

Устелю свои сани коврами,

В гривы алые ленты вплету…

Убаюканная песней, я засыпаю, уютно свернувшись калачиком под его рукой. И просыпаюсь только тогда, когда тарантас остановился у кузни. Из неё вышли двое мужчин в кожаных фартуках и с веселыми улыбками пошли навстречу отцу.

— Здорово, Василич! Каким ветром к нам? — посмотрели на меня удивленно. — А это чья ж такая девчушка? Уж не в Тельмане ли прихватил у немцев по пути? Больно на них смахивает, — смеются. Отец тоже весело смеётся вместе с ними.

Потом отец достал из тарантаса какую-то железяку, показал кузнецам. Они заговорили о чем-то непонятном для меня и двое направились в кузню, а отец за ними. Только перед этим привязал лошадь к столбу, а меня ссадил с тарантаса. Лошади бросил сена.

— Ты, дочка, поиграй пока здесь, я скоро. И ушел.

Я с любопытством стала глазеть по сторонам.

Деревня Ягодное показалась мне большой — пребольшой. Домов было так много, улице не было видно ни конца, ни края. С нашей маленькой деревушкой и не сравнить. Почти рядом с кузней большой пруд. В нем плавали гуси и утки. Берег весь зарос какими-то желтыми цветочками. Я рвала цветы, бегала босиком по траве, пыталась поймать бабочку. Такая красивая бабочка! Вся красная, а по красному полю черные пятнышки.

Из кузницы слышался звонкий перестук молотков. Я с любопытством заглянула в дверь. Сначала мне стало страшно. В углу пылал огонь. Из огня клещами выдергивали раскаленные до красна железки и начинали по ним бить молотками. Потом бросали эти железки в воду, раздавалось шипение, и над водой поднимался густой пар. Отец, сняв свою праздничную "Вельветку" и расшитую косоворотку, тоже был в фартуке и помогал кузнецам. При виде отца мой страх прошел.

Кузнецы закончили работу. Отец благодарил их за помощь.

Потом мы сидели за деревянным столом и ели зеленый лук, яйца, черный хлеб и запивали все молоком.

— Ну, дочка, устала наверно? — спросил отец. — Сейчас поедем домой.

Я отрицательно замотала головой. Больше всего я боялась, что отец никогда не будет меня брать с собой, если я сознаюсь, что устала.

Напоив лошадь, отец погрузил свою железку в тарантас, посадил меня и стал прощаться с кузнецами.

— Будет какая нужда, — сказал один из них, — всегда тебе поможем, Василич. Не сумлевайся.

И мы поехали. Уже в трех километрах от нашей деревушки, мы проезжали Тельман, или как мы еще называли это поселение — Сузаново. Большое село, больше Ягодного. И жили в нём одни немцы. Ни одной русской семьи в нем не было. У калиток стояли немки, спрятав руки под передники, и внимательно смотрели на нас.

Отец, как бы разговаривая сам с собой, сказал:

— Эх, умеют же жить люди! Всё у них есть. Вот бы нам так.

Тогда я совсем не понимала, что он этим хотел сказать.

К дому мы уже подъезжали на закате солнца. Я совсем сморилась. На крыльце стояли бабушка и мама. Бабушка взяла меня на руки и понесла в дом. Сквозь дрему я слышала её ворчание:

— И что за моду взял, таскать за собой всюду девчонку, эк, как она сморилась.

А с улицы доносился разговор и мамин смех.

После войны в деревнях было голодно. Ни хлеба, ни до хлеба. Я и старшая сестра бродили по холмам и собирали кашку, зерна её были очень похожи на пшено. Из этих семян бабушка варила нам кашу с молоком. А с весны до осени у нас на столе и мясо появлялось — мясо сусликов.

Ходили мы их выливать с братом. Он старше меня на семь лет. Я лила воду в нору, а брат, как только суслик показывался из норы, ловил его. Потом обдирал с них шкурки и мама в большом ведерном чугуне зажаривала их в русской печи. Нежное, сладкое мясо, чуть пахнущее травой. Бабушка плевалась, глядя как мы уминаем этих сусликов, мама посмеивалась, но тоже ела с нами… а вот отцовскую реакцию никто не мог предвидеть. Наш отец работал трактористом. Дни и ночи в поле, зимой на центральной усадьбе ремонтировал трактора. Так что дома мы его очень редко видели.

Мама рассказывала, когда шла война, отец рвался на фронт. В районе как раз военкомат проводил очередную мобилизацию — не хватало танкистов. А, как известно, что трактор, что танк, в управлении ими разница небольшая. Отец решил показать лучший результат, чтобы его призвали на фронт. Показать-то он показал себя лучшим, да выводы сделали другие.

— Ну Иван Васильевич, — сказал военком, — вижу, что ты тракторист отменный, именно поэтому на тебя надежда, справишься с пахотой, посевом и уборкой. Оставляем тебя на трудовом фронте.

Вот так и получилось, что ни в войну, ни после войны мы отца почти не видели.

В один из дней, для нас совсем оказавшимся печальным, мы с братом столько наловили сусликов, что можно было еще соседей накормить. Мама затопила печь и на всю ночь поставила в неё чугун с сусликами.

— Пусть хорошо утомятся, — сказала она.

И мы уже предвкушали, как завтра утром мать вынет чугун из печи, и как мы все наедимся мяса. Так, да не совсем и так получилось.