Алексей Макушинский
«Макс»
— Я поворачиваю обратно, — мне часто вспоминается теперь эта фраза, сказанная когда-то Максом. Он сказал ее совсем просто, как что-то обыкновенное и не имеющее значения, — и тем более странно прозвучала она в окружавшей нас тишине.
Он достал сигареты и закурил. Потом очень медленно, как будто все еще раздумывая и сомневаясь, повернулся и пошел обратно, туда, откуда мы пришли. Я смотрел ему вслед, ничего не понимая, не в силах справиться с изумлением. Было очень холодно, я мерз без перчаток. Лес стоял огромный, притихший, заваленный снегом. В морозном воздухе уже угадывались сумерки.
Макс шел не оборачиваясь; я догнал его.
— Но послушай, — сказал я, — ведь нас ждут…
— Кто же? — так он ответил. Можно было подумать, что он и в самом деле не знает, кто нас ждет, куда мы шли, где мы находимся. Во всяком случае, разговаривать он не желал. Окурок он бросил в снег. Где-то высоко пролетел самолет, звук его был слаб и нерешителен, он как будто боялся спугнуть тишину этих январских — нет, еще декабрьских сумерек.
Вот так это вспоминается мне сегодня: заметенный снегом лес, где темнота уже притаилась между сосен, дымок Максовой сигареты — и этот на секунду образовавшийся зазор между событием и возможностью поверить в него, эта вдруг приоткрывшаяся и потом плавно, по мере того как он удалялся в сумерках, закрывавшаяся и наконец, когда я очнулся и пошел за ним вдогонку, окончательно захлопнувшаяся дверь.
Я поворачиваю обратно.
Под стук колес повторял я эту фразу, в душном купе, бессонной железнодорожной ночью. Я уехал из Москвы, самого странного на свете города, и вот теперь здесь, в маленькой и никому не ведомой деревушке на берегу Балтийского моря — поворачиваю обратно.
Мы здесь жили когда-то вдвоем; я живу здесь теперь — один. Сейчас ранняя весна, уже тепло, позавчера в ночь растаяли последние льдины, еще лежавшие у самого берега, когда я приехал. Я подолгу гуляю, сначала вдоль моря, потом захожу в дюны, и там, перебираясь с холма на холм, можно подглядеть самые неожиданные пейзажи. Ты идешь по мягкому, обволакивающему сапоги настилу из мха и красновато-бурого вереска и вдруг, поднявшись на очередной холм, видишь, за отпрянувшими соснами — море, и это подобно Бог знает откуда зазвучавшей музыке. И только возвращаясь обратно, я понимаю, что невольно и в точности повторил маршрут наших с Максом, когда-то, прогулок.
Время течет медленно. Один день похож на другой, я не считаю их. И эта неторопливость меня радует, она сродни моим теперешним занятиям. Прошлое, в которое я хочу вернуться, прошлое, которое я хочу вернуть, подается с трудом и уступает понемногу.
— Я поворачиваю обратно, — сказал Макс. Он и в самом деле остановился, закурил сигарету, посмотрел на горящую, потом погасшую спичку, потом медленно, как будто все еще раздумывая, сомневаясь, повернулся — и пошел обратно, туда, откуда мы пришли. Становилось все темнее, все тише. Макс бросил окурок в снег.
Темнота уводит куда-то в сторону, смешивает предметы, превращает лес в замок, изгиб дороги делает деревом. Мы шли, уже почти не разбирая тропинки, проваливаясь в снег, молча, — и вышли, наконец, к станции с тускло горевшими фонарями. Старые, круглые, с грустно прыгавшей минутною стрелкой часы показывали: половину шестого.
Макс постучал в окошечко кассы, и рука невидимой кассирши протянула нам билеты.
Дул холодный и злой ветер, заметал рельсы, рвал в клочья облака, выхваченные из мрака ко всему безразличной зеленоватой зимней луной.
Уже в поезде я что-то сказал ему, и он мне что-то ответил, что — я не помню, какие-то, вполне случайные фразы. В окне была ночь, далекие огни, внезапная станция, отражения наших лиц.
На другое утро он пришел ко мне.
— Я отказываюсь, я не иду дальше, — сказал он.
По ночам, прислушиваясь к шорохам и скрипам в чужом доме, где я снял комнату, я чувствую окружающее меня пространство, со всеми его деревьями, дорогами и домами, — чувствую, как оно растягивается, разбегается в разные стороны, стремится вдаль, вширь, ощущаю, в самом себе, его растяжение, — напряжение, — пафос дистанций и расстояний, и уже засыпая, я провожу в нем линии, вычерчиваю узоры, соединяя далекое и близкое, уже бывшее и еще только имеющее быть. Две фигуры идут навстречу друг другу; они идут странно медленно, все сближаясь и сближаясь, и кажется, им так никогда и не встретиться — и вдруг одна из них сворачивает куда-то влево и исчезает в тени неразличимых отсюда деревьев.
Вот так я впервые увидел Макса.
Холодным утром в начале августа мы шли навстречу друг другу по безлюдной улице еще спавшего дачного поселка, шли странно медленно, все сближаясь и сближаясь, и казалось, мы так никогда и не встретимся, и вдруг он свернул куда-то влево, в одну из дач, и калитка с ржавым скрипом пружины захлопнулась за ним, и имен мы еще не знали, и так вот шли, безымянные, навстречу друг другу, и все-таки не встретились, потому что он свернул вдруг куда-то влево, и его еще не названное имя — Макс — повисло в воздухе, застыло и притаилось, чтобы вечером того же дня прозвучать, наконец, с достойной человека отчетливостью.
С тех пор прошло неправдоподобно много времени. Это был дождливый, сырой и темный август, с уже почти осенними красками, с уже пожелтевшими, хотя еще и не опавшими листьями и с тем потаенным, осенним ощущением жизни, которому я отдавался тогда с такой непосредственностью и полнотой, на какую теперь уже, видимо, не способен. Я жил в опустевшем поселке, в пустом доме, один; вставал рано; проснувшись, выходил из дому — Макс, шедший мне навстречу, свернул вдруг куда-то влево; калитка, с ржавым скрипом пружины, захлопнулась, помедлив, за ним.
Он шел, то вынимая, то снова засовывая руки в карманы, останавливаясь, глядя по сторонам; и хотя лица его я видеть, конечно, не мог, что-то знакомое увиделось мне в этом смутном, неясном, от серой утренней дымки еще с трудом отделявшемся облике, — образе, — очертании; что-то знакомое было в его походке, и в том, как смотрел он, шагая, по сторонам, и даже в том, как свернул он куда-то влево, в одну из дач (и калитка захлопнулась за ним…) — во всем этом было что-то… да, что-то, пожалуй, знакомое, уже виденное — быть может. Во всем этом было что-то — неведомое, не виденное — ни разу, увиденное — впервые.
Я остановился, постоял, повернул обратно — и пошел, как обычно, к станции, но: другой дорогой, краем леса, по узкой, с выступавшими из земли корнями, тропинке, с высокими, по бокам ее, травами, мокрыми от ночного дождя. Шум поезда вдалеке — и вот он, через поляну, набирающий, отходя от станции, скорость, мелькающий за деревьями, — и вот он уже исчезает в их чаще, и только шум его еще долго отзывается в воздухе.
И так же долго стоял я, — на опушке леса, один, — прислушиваясь, замерев, — с внезапным чувством: внезапного, чудесного пробужденья.
А вечером того же дня, когда уже начинало темнеть и в поселке загорелись уже фонари, я шел по той же улице, под совсем мелким, наискось, в отсвете фонарей, струившимся, падавшим и летевшим дождем, — прошел тот дом, и забор, и ту калитку, куда он свернул утром, еще безымянный, — и вот кто-то догнал меня, посмотрел мне в лицо, пошел рядом. Вот так мы и кружим в пространстве, сближаясь, расходясь, догоняя друг друга.
— Я видел вас утром.
— Я тоже.
— Но и раньше мы виделись.
— Может быть.
— Где-то здесь, на этих улицах, в этом поселке.
— Пожалуй.
— Я не помню лишь вашего имени.
— Макс, — сказал он.
Вот так мы и кружим в пространстве.
Август: начало всего.
И на другое утро он сам зашел ко мне, оказался вдруг на пороге, и через заднюю, в глухом заборе, калитку мы вышли, я помню, в лес, и в лесу было совсем-совсем тихо, темно, были осины, орешник — с мягкими, мокрыми листьями, туман над поляной, влага, застывшая в воздухе; и был, я помню, еще один, чуть более светлый, чем все остальные, смутно-дымчатый, тающий, — и еще, и еще один — последний, как потом оказалось — опять темный и снова пасмурный день; и мы очень долго шли, вместе с Максом, куда-то, к дальнему шоссе, под дождем; и потом весь вечер сидели у него, на веранде; и придя домой я заснул; и тут же проснулся; и была уже ночь; всплески, шорохи, падение капель; внезапное волнение охватило меня; я вышел на улицу. Дождь кончился; редкие звезды показались среди невидимых облаков. Я не зашел к нему — Максу; в его окнах не было света. Я постоял у калитки, держась за нее руками; я вспоминаю теперь это ощущение мокрой древесины под ладонями, неровной и трудной; мелких капель, навсегда остающихся на пальцах. И на другое утро, опять-таки, его уже не было там; дверь была заперта; и я побродил еще немного по улицам, по лесу, и в конце концов уехал, как и он, Макс, в Москву, в этот город, самый странный на свете — из которого я снова уехал: теперь — уехал теперь: сюда.
