1
Они называют его Маленькая Венеция. Именно это прежде всего меня сюда и привлекло. Вы должны признать, что действительно есть странное сходство, по крайней мере для таких людей, как я, — с воображением. Например, один уголок, где канал делает поворот, украшен рядами домов с террасами, сама вода там удивительно спокойна и тиха, особенно по ночам; вопиющие несоответствия, заметные днем, такие как шум маневренного движения с Паддингтонского вокзала, грохот поездов, уродство — все это, кажется, исчезает. И вместо них… желтый свет уличных ламп, подобный таинственному сиянию старинных фонарей, вставленных в кронштейны на углу какого-нибудь разрушающегося палаццо, чьи закрытые ставнями окна слепо глядят вниз на застывшее очарование бокового канала.
Необходимо — и я должен повторить это — иметь воображение, и жилищные агенты достаточно умны — они составляют свои объявления так, чтобы те сразу привлекли внимание людей нерешительных, вроде меня. «Двухкомнатная квартира с балконом, выходящим на канал, в спокойной заводи, известной под названием Маленькая Венеция», и в то же мгновение изголодавшейся душе и страждущему сердцу является видение другой двухкомнатной квартиры, другого балкона, где в час пробуждения солнце рисует узоры на потрескавшемся потолке, водяные узоры, а в окно доносится болотистый венецианский запах, бормотанье венецианских голосов и пронзительное «ойэ!», когда гондола сворачивает за угол и исчезает.
У нас в Маленькой Венеции тоже есть транспорт. Разумеется, не остроносые гондолы, слегка раскачивающиеся из стороны в сторону, — мимо моего окна проходят баржи с грузом кирпича, а иногда угля; уголь пачкает балкон; и если вдруг, когда раздается гудок, я закрываю глаза и прислушиваюсь к быстрому постукиванию мотора баржи, то в своем воображении могу видеть, как я на одном из причалов ожидаю vaporetto.[1] Я стою на деревянном настиле, стиснутый шумной толпой. Когда судно начинает причаливать, поднимается невообразимая суета и неразбериха. Но вот оно застыло у причала, и я вместе с шумной толпой всхожу на борт, мы снова отчаливаем, вспенивая воду за кормой, и я стараюсь принять решение — ехать ли прямо до Сан-Марко или сойти с vaporetto выше по течению Большого канала и тем продлить восхитительное ожидание.
Гудки прекращаются, баржа проходит. Не могу вам сказать, куда она плывет. Ближе к Паддингтону, в том месте, где канал разделяется на два, есть железнодорожный узел. Меня это не интересует, меня интересуют только гудки, эхо мотора и — если я гуляю — след от баржи на воде канала, когда, глядя с берега вниз, я могу видеть среди пузырей нефтяную пленку, затем нефть расплывается, пузыри тоже, и вода вновь становится спокойной.
Пойдемте со мной, и я кое-что покажу вам. На противоположной стороне канала вы видите улицу, вон ту, с магазинами, которая идет к Паддингтонскому вокзалу; еще вы видите автобусную остановку и вывеску с надписью синими буквами. С такого расстояния буквы не разглядеть, но я могу вам сказать, что там написано «МАРИО», это название маленького ресторана, итальянского ресторана, он едва ли больше бара. Там меня знают. Я каждый день туда хожу. Видите ли, там есть мальчик — он учится у них на официанта, — который напоминает мне Ганимеда…
2
Я филолог-классик. Полагаю, в этом и была главная беда. Если бы мои интересы лежали в области науки, географии или даже истории — хотя, видит Бог, в истории найдется достаточно ассоциаций, — я мог бы поехать в Венецию, насладиться отдыхом и вернуться обратно, не забывшись до такой степени, что… Так вот, то, что там произошло, означало полный разрыв со всей моей прошлой жизнью.
Видите ли, я ушел с работы. Мой начальник был чрезвычайно мил, проявил полное понимание и даже сочувствие, но, как он сказал, они не могут рисковать, не могут позволить, чтобы один из их работников — это, естественно, относилось ко мне — продолжал работать у них, если он был связан… он употребил именно это слово, не впутан, а связан… с тем, что он назвал неблаговидными делами.
«Неблаговидный» — нечистый — ужасное слово. Самое ужасное слово в словаре. По-моему, оно вызывает в памяти все, что есть уродливого в жизни, да и в смерти тоже. «Чистый» — это радость, веселье, порыв, страсть, пронизывающие душу и тело, которые звучат в унисон; «неблаговидный» — это зловонное разложение растительной жизни, сгнившая плоть, грязь под водой канала. И еще одно. Слово «неблаговидный» предполагает отсутствие личной чистоплотности: несвежее постельное белье, сохнущие простыни, расчески с недостающими зубцами, рваные пакеты в корзинах для бумаг. Все это мне претит. Я человек утонченный. Прежде всего — утонченный. Поэтому, когда мой начальник употребил слово «неблаговидный», я сразу понял, что должен уйти. Понял, что никогда не позволю ни ему, ни кому бы то ни было настолько превратно истолковывать мои поступки, чтобы рассматривать случившееся как, грубо говоря, нечто тошнотворное. Итак, я ушел в отставку. Да, я ушел в отставку. Ничего другого не оставалось. Я просто порвал все связи. В колонке жилищного агента увидел объявление, и вот я здесь, в Маленькой Венеции…
В тот год я поздно ушел в отпуск, потому что у моей сестры, которая живет в Девоне и с которой я обычно провожу несколько недель в августе, случилась домашняя неприятность. Ушла любимая кухарка, проработавшая у нее почти всю жизнь, и хозяйство пришло в полное расстройство. Сестра написала мне, что мои племянницы хотят взять напрокат автофургон, поскольку твердо решили отправиться с палаткой в Уэллс, и хоть я могу поехать вместе с ними, она уверена, что такой отдых вряд ли придется мне по вкусу. Она была права. Сама мысль о том, как я на пронизывающем ветру буду вколачивать в землю колышки для палатки или сгорбившись сидеть с ними тремя в крошечном помещении, пока моя сестра и ее дочери извлекают завтрак из консервных банок, пробуждала во мне дурные предчувствия. Я проклинал кухарку, чей уход положил конец такой привычной и приятной череде длинных, ленивых дней, когда я в течение многих лет, сидя в шезлонге с книгой в руках и прекрасно питаясь, самым праздным образом проводил август.
Когда после нескольких разговоров по телефону я в очередной раз заявил сестре, что вообще никуда не поеду, она сказала, точнее, прокричала с другого конца перегруженной линии:
— Тогда для разнообразия поезжай за границу. Тебе это пойдет только на пользу, надо менять привычки. Попробуй поехать во Францию или в Италию. — Она даже предложила мне отправиться в круиз, что пугало меня еще больше, чем автофургон.
— Очень хорошо, — холодно сказал я, поскольку в известном смысле именно на нее возлагал вину за уход кухарки, лишившей меня привычного комфорта. — Я поеду в Венецию.
При этом я думал, что коль скоро мне пришлось выбиться из привычной колеи, то по крайней мере я не стану придумывать ничего оригинального и с путеводителем в руках поеду в туристический рай. Но не в августе. Определенно не в августе. Я подожду, пока мои соотечественники и друзья по ту сторону Атлантики не отправятся восвояси. Я отважусь отправиться лишь тогда, когда спадет дневная жара и прекрасное, по моим представлениям, место вновь обретет хоть малую толику тишины и покоя.
Я прибыл в первую неделю октября… Вы знаете, как порой отдых, даже такой краткий, как визит к друзьям на выходные, с самого начала не задается. Или отправляешься под дождем, или опаздываешь на пересадку, или просыпаешься простуженным, и досадные невезения продолжают сплетаться в непрерывную цепочку, омрачая каждый час. Но только не в Венеции. Сам факт, что я поздно выехал, что стоял октябрь, что люди, с которыми я был знаком, уже вернулись за свои рабочие столы, на каждом шагу напоминал, насколько мне повезло.
Я прибыл на место назначения перед самыми сумерками. В дороге не произошло никаких неприятностей. Я прекрасно выспался в своем спальном вагоне. Меня не беспокоили и не раздражали попутчики. Я благополучно переварил обед первого и завтрак второго дня пути. Мне не пришлось переплачивать чаевые. И вот предо мной Венеция во всей своей красе. Я забрал багаж, вышел из поезда и у своих ног увидел Большой канал, скопившиеся гондолы, плещущуюся воду, золотистые palazzi,[2] бледнеющее небо.
Жирный носильщик из моего отеля, который пришел встречать поезд и был так похож на одного покойного члена королевской фамилии, что я тут же окрестил его принцем Холом, выхватил у меня из рук мою поклажу. Как и столь многие путешественники до меня, из прозаического грохота туристического поезда я в мгновение ока перенесся через годы и столетия в сказочный мир мечты и романтики.
Подойти к ожидающей тебя лодке, путешествовать по воде, слегка покачиваясь из стороны в сторону, лениво сидеть на подушках, даже при том, что принц Хол на ужасающем английском выкрикивает тебе в ухо названия достопримечательностей, мимо которых ты проплываешь, — есть от чего потерять самообладание. Я расстегнул воротник. Сбросил шляпу. Отвел взгляд от трости, зонта и непромокаемого плаща, засунутых в вещевой мешок, — я неизменно путешествую с вещевым мешком. Закурив сигарету, я испытал, разумеется впервые в жизни, необъяснимое чувство, будто все былое исчезло и я принадлежу — конечно, не настоящему, не будущему, ни даже прошлому, но тому застывшему в своей неизменности периоду времени, времени венецианскому, которое было вне Европы и даже вне мира и словно по волшебству существовало лишь для меня одного.
