Александр Брагин - За добро добром

Вспоминаю себя в двенадцать-шестнадцать лет.

Мальчишка с городской окраины. Бессменный вратарь дворовой сборной. Футбольное поле начиналось сразу за нашими дровяными сараями. С шести лет гоняя на нём мяч, я рос и набирался ума. Годам к десяти аттестован Портовой улицей как "чёткий голкипер". Скорее всего потому, что без страха за свою стриженую голову нырял в ноги нападающим и снимал мяч с их рано облысевшей в баталиях обутки. Из-за моего отсутствия даже иной раз переносились матчи с другими знаменитыми на весь Зареченский район командами. С другими, ибо наша в то время на слуху была среди первых.

Случалось, что в день ответственной игры меня загружали домашней работой или отсылали с тяпкой на неокученную картошку. Тогда вся команда являлась к моей матери хлоптать за стража ворот. Анну Ивановну не надо было убеждать, что честь двора превыше всего. Она с этим охотно соглашалась. И не возражала, чтобы я, не щадя сбитых коленок, защищал честь. Но только после картошки.

Тогда обычно капитан спрашивал, не сыщется ли в нашем дровянике ещё пять-шесть тяпок. Как не сыщется, отвечала мама, вокурат шесть, одна к одной, все на свежие черенки насажены.

Подобным образом выручали не только меня. Сам я не раз участвовал в братской помощи "пострадавшему".

Матери наши не могли позволить себе такой роскоши — отпускать сыновей, куда им вздумается и когда вздумается. Улица, как подсказывает её название, находилась в портовом квартале города. Отцы многих моих сотоварищей плавали: на буксирах, рудовозах, пассажирских катерах. Старшим механиком на рудовозе был мой отец. Навигация у него начиналась ранней весной и заканчивалась стылой осенью. Три времени года из четырёх мы опекались матерью. Мы, то есть я и мои братья, — четыре гаврика. Поэтому мне, как старшему, накладывался возок домашних обязанностей. Работой я нагружался не из особых рассудительно-воспитательных соображений, как теперь модно, просто без моих рук семья не могла обойтись.

Ежедневно отпуская меня на стадион, мне давался "наказ". То я должен был, "между делом", набрать мешок куриного пуха: куры на закраинах футбольного поля проводили лучшую часть своей жизни. Собирать следовало только мелкое, невесомое, свежее и чистое перо. Пока наполнишь эту "прорву" мешочек — накланяешься. Из куриного пуха мать делала подушки. Спалось на них крепко, и сны снились лёгкие. То мне вручалась корзина. Задание давалось такое: нарвать травы для кроликов "пять раз по этой набирушке". И не лениться, траву уминать в корзине что есть сил и накладывать с верхом. Последнее, "что есть сил" и "с верхом", не всегда мной выполнялось. Чаще же всего меня использовали как наставника молодёжи: за мной закрепляли махонького, едва научившегося ходить братана. Я должен был его беречь и пестовать. Роль няньки, конечно, обременяла, но совсем свободы не лишала. Я с первых шагов закреплял в брате самостоятельность. Он ползал позади футбольных ворот, изучал землю, на которой ему ещё целый век предстоит жить, ловил жуков, жевал какие-то листья. Если это был конский щавель, я не торопился отбирать их у него, пусть полакомится, я и сам им нередко подкреплялся.

Отсидев попку, махонький поднимался в полный рост, на чуток замирал, решая, куда и зачем бежать. И пускался наутёк. Я косил на него глазом: до канавы — граница стадиона, — визжи на здоровье. За канаву же — ни духом, ни ногой! Ежели махонький выбирался за дозволенную территорию, я кричал ближайшему защитнику: "Постереги ворота!", отлавливал ослушника и — эх, голова с прорехой! — пришвартовывал его возле штанги. Как брата не убило — диво! Должно быть, я всё же был цепким вратарём…

Сразу за стадионом находилось не меньшее по площади поле — картофельное, с двумя прудами посередине. Наша семья владела на нём четырьмя кусками земли: парой грядиц и парой грядочек. Не будь у нас этого надела, не видать бы нам сытого детства. Разрешения на ту землю нам никто не давал, но и гнать не гнали.

Во время посадки и копки картофеля как-то само собой без понуждения старших игры исчезали из нашего быта. Посадку старались приурочить к возвращению отца из рейса. Семья превращалась в бригаду. Махонький не исключался из её рядов, он топтался по участку с ведёрышком, складывая в свою посудину камни размером со среднюю пуговицу, и относил их на берег пруда. Такой каменной мелочью были заплёваны все ряды. Убирали её каждый год. И каждый год она вновь проклёвывалась. Нам уже казалось, что камни произрастают здесь, как картошка.

Отец с матерью налегали на лопаты. Махонький производил уборку. А Остальная шатия-братия жгла ботву. Без костра, от которого не столько огня, сколько горьковатого, ублажающего ноздри дыма, посадочной страды я себе, пожалуй, не представляю. Как не представляю, например, сорванной с ветки антоновки, не источающей аромата. Вообще надо сказать, в детстве и отрочестве обоняние гораздо больше значило для нас, чем в зрелую пору. Позже господствует зрение, а — почти звериный — чуткий и памятливый нюх сильно потеснён…

Затем, когда ботву схрумкал огонь, а пепел граблями разнесён по гряде, наступал срок шатии-братии разбирать лопаты. В двенадцать лет мне разрешили встать в линию с отцом и матерью и пластать землю с начала гряды. До того я с братьями вскапывал её с конца, с задней межи. То есть спины родителей двигались встречь нашим спинам. Копая участок с тыла, мы втягивались в нешуточное, по нашему разумению, соревнование со старшими. И, устав, наломавшись, никогда не выигрывая, всякий раз огорчались проигрышу.

Поставленный в линию с родителями, я стал замечать, что отец и мать отрезают от "целины" примерно равные ломти. Кровь, помню, ударила мне в голову. Я ужаснулся своего наблюдения — отец жульничает! И ведь силой не обижен. И не хворый он нынче — это я знал наверняка… Тогда и поведение матери показалось мне небезупречным. Ей хоть бы что! Энергичная, раскрасневшаяся, глазами сверкает. С отцом чуть ли не перемигивается. Сыну — неловко, а они вершат несправедливость и не стесняются!..

Движимый благородным негодованием я вгонял лопату в "целину" сантиметрах в сорока от кромки и, не охнув, выворачивал глыбу раз в пять крупнее отцовского ломтя. Одну, вторую… Почему я могу, а он не может! Моя лопата не резала, а рвала землю. Я отторгал от гряды тяжёлые куски и сталкивал их на взрыхленную полосу. Пусть видит, что я мужчина!..

Меня, помню, остановил окрик:

— Ты чего безобразничаешь!

Отец сурово и прямо смотрел мне в глаза. Я молчал и думал: оказывается, грешники тоже умеют смотреть в глаза сурово и прямо, как честные люди.

— Не хочешь работать — уходи, — холодно сказал отец.

Я сдержал слёзы.

— Не, пап, я останусь.

— На землю только дураки дуются — запомнил? Не злись. Копай, как я…

Ничего я тогда не понял. И оправдывал отца лишь потому, что он пластал гряду без передышек, а мать время от времени делала минутные остановки. Да и с участка он маму отпускал часа на два раньше.

Значительный срок — двадцать лет — понадобился, чтобы меня осенило: отец пользовался своей силой ровно настолько, насколько это было на пользу делу. Уподобься он, к примеру, мне, его мощь обернулась бы насилием. А насилие над родной землёй — поганая вещь.

Посадку картошки мы обычно заканчивали за два-три дня. Часто завершали страду уже без отца: рудовоз уходил в рейс.

По утрам у нашего деревянного двухэтажного восьмиквартирного дома по жилам растекался огонь: хозяйки топили печи, кашеварничали. Мальчишки — летом в том наряде, в котором взрослые выдернули их из постелей, а зимой в фуфайке и валенках на босу ногу — выскакивали во двор за охапкой душистых дров,

Зимой летишь к дровянику, коленкой коленку подбадриваешь, плечами передёргиваешь — стряхиваешь с себя холод. А оказался у поленницы — и давай форсить сам перед собой: хотя дрожмя дрожишь, в тепло не терпится, а плашки накладываешь на левую руку лениво, поленом о полено постукиваешь, и звоном стылого дерева себя потчуешь, как всё равно редким пирожным. Намучил себя достаточно — волю проявил. Обратно бежишь — воздух за спиной свистит. Подавать к печи дрова — неписаная привилегия мальчишек. В каждой из семей нашего дома было кого послать к поленнице: во-первых, родители не боялись дать жизнь лишнему рту, а во-вторых, во всех восьми квартирах почему-то упорно лезли на белый свет одни парни

Чистый и смиренный утренний огонь не очень занимал нас. Бубнит чего-то чайнику да щиплет сковороду с кашей — на том спасибо. Другое дело — завораживающий и отпугивающий, как восточные сказки, запальчивый вечерний пламень.