Мы часто говорим, что никто не знает, когда придет смерть, но час смерти видится нам где-то далеко и как бы в тумане; мы не думаем, что он имеет отношение к уже наступившему дню и что смерть — или ее первый натиск на нас — может произойти нынче же, во второй половине дня, в благополучии которой мы почти совершенно уверены, в той части дня, все часы которой мы уже распределили. Мы намечаем прогулку, чтобы надышаться на месяц вперед свежим воздухом, мы колеблемся, какое пальто лучше надеть, какого извозчика нанять, вот мы и в экипаже, день весь у нас перед глазами, но только короткий, потому что нам нужно вернуться вовремя — нас должна навестить наша приятельница; нам хочется, чтобы и завтра была такая же хорошая погода, и мы далеки от мысли, что смерть, которая движется внутри нас в какой-то иной плоскости, среди непроглядного мрака, выбрала именно этот день, чтобы выйти на сцену несколько минут спустя…
Марсель Пруст. У Германтов[1]
БУДУЧИ ЕЩЕ РЕБЕНКОМ, капризным и упрямым, я обычно вела себя плохо, а мать корила меня, говоря что-нибудь вроде: «Вот погоди, однажды кто-нибудь придет и убьет меня, тогда ты пожалеешь», или «Они появятся ниоткуда и уведут меня — как тебе это понравится?», или «Однажды утром ты проснешься, а мамы нет. Я исчезну. Вот погоди, увидишь еще».
Как ни странно, но дети не воспринимают всерьез подобные фразы. И теперь, когда я вспоминаю о том невыносимо жарком лете одна тысяча девятьсот семьдесят шестого, о том лете, когда вся Англия, разрываемая на куски беспрестанной жарой, металась в поисках глотка воздуха — я понимаю, что имела в виду моя мать, говоря такие вещи; я чувствую горечь темного потока постоянного страха, струившегося под спокойной гладью ее обычной жизни и не покидавшего ее даже спустя годы мирного безмятежного существования. Теперь я понимаю, что она всегда боялась того, что кто-то мог прийти и убить ее. И не напрасно.
Все началось, как мне помнится, в июне. Я не могу восстановить конкретную дату — скорее всего, это была суббота, поскольку Йохен не пошел в детский сад и мы вдвоем, как это обычно бывало по субботним дням, ехали в Мидл-Эштон. Из Оксфорда до Стратфорда мы двигались по шоссе, затем съехали с него у Чиппинг-Нортона на Ивсхэм, затем поворачивали снова и снова так, словно хотели перебрать все дороги по понижающейся шкале: автострада, шоссе, дорога класса «Б», проселок. В конце концов мы оказались на проселочной дороге, которая вела сквозь густую старую буковую рощу в узкую долину, к деревушке Мидл-Эштон. Такое путешествие я совершала, по крайней мере, дважды в неделю, и каждый раз, когда я это делала, мне казалось, что дорога уводила меня в самое сердце Англии — в зеленую всеми забытую зазеркальную страну Шангри-Ла, где все старело, становясь более замшелым и поблекшим.
Деревушка Мидл-Эштон выросла несколько веков назад вокруг построенного в стиле времен короля Якова поместья Эштон-Хаус, в котором до сих пор проживают дальние родственники первоначального его владельца и основателя, некоего Трефора Парри. Этот преуспевающий торговец шерстью, выставляя напоказ свое несметное богатство, построил в XVII веке огромное владение в самом центре Англии. Теперь, после многократной смены поколений безрассудно-расточительных потомков Парри и благодаря их неустанному самодовольному пренебрежению к усадьбе, она расшаталась и еле держалась на донельзя изъеденных древоточцем ногах, сдавая свою высохшую душу энтропии. Крыша правого крыла была покрыта просевшим брезентом, поржавевшие балки свидетельствовали о прошлых бесполезных попытках восстановить здание, а мягкий желтый известняк стен крошился в руке подобно намокшему поджаренному хлебу. Поблизости стояла сырая темная церквушка, затерявшаяся среди массивных черно-зеленых тисов, которые, казалось, стремились полностью поглотить дневной свет; унылый паб «Покой и изобилие», в баре которого можно было запачкать волосы жирной никотиновой смолой, налипшей на потолке, почта с магазином и винной лавкой, горстка сельских домов вразброс — крыши некоторых из них были крыты соломой, позеленевшей от мха — а также несколько интересных старых зданий с большими садами. Улицы в деревне были вдавлены в землю на шесть футов между высокими валами, поросшими густыми кустами по обеим сторонам так, что казалось, будто поток веков, подобно реке, разрушал их, создавая свои мини-долины, все глубже и глубже, забирая каждое десятилетие еще по футу. Высокие как башни дубы, буки, каштаны, покрытые сединой древности, погружали деревню в постоянные сумерки в дневное время, а по ночам, когда ветры двигали их могучими ветвями так, что старая древесина жалобно стонала, они устраивали атональную симфонию скрипов и стонов, шепотов и вздохов.
Мне не терпелось оказаться в щедрой тени Мидл-Эштона, поскольку это был очередной мутно-жаркий день (в то лето каждый день казался жарким), но мы еще не были сведены с ума этой жарой. Йохен сидел за моей спиной и смотрел в заднее окно машины — он говорил, что ему нравилось смотреть, как дорога «развинчивалась».
Я слушала музыку по радио, когда он задал мне вопрос.
— Мне не слышно, когда ты разговариваешь с окном, — сказала я.
— Извини, мамочка.
Сын повернулся и положил локти мне на плечи. Теперь я слышала его тихий голос в своем ухе.
— А бабушка твоя настоящая мама?
— Конечно настоящая, почему ты спрашиваешь?
— Не знаю… Она такая странная.
— Все кажутся странными, когда начинаешь думать об этом. Я странная… Ты странный.
— Это правда, — согласился он. — Я знаю.
Он уперся своим маленьким острым подбородком мне в плечо и принялся давить им дальше, работая мышцей у моей правой ключицы. Я почувствовала слезы на глазах. Время от времени он делал это со мной, мой Йохен, мой странный сын — он вызывал во мне желание заплакать по каким-то докучным причинам, суть которых я не в силах была объяснить.
На въезде в деревню, напротив угрюмого паба «Покой и изобилие», стоял доставивший пиво грузовик пивоварни. Он загородил дорогу, оставив пространство, едва достаточное, чтобы протиснуться моей машине.
— Ты поцарапаешь бок у Иппо, — предупредил Йохен.
У меня был старый, сменивший уже седьмого владельца пятой модели «рено» небесно-голубого цвета с розовым (замененным) капотом. Йохен хотел как-нибудь назвать машину, и я сказала, что поскольку этот автомобиль французский, то и имя у него должно быть французское. Я предложила назвать его Ипполит (в то время я что-то там исследовала и читала Тэна), так автомобиль у нас и стал зваться «Иппо» — по крайней мере, Йохен так его называл. Лично я не выношу людей, которые дают имена своим машинам.
— Не поцарапаю, я осторожно.
Мне почти удалось протиснуться, продвигаясь сантиметр за сантиметром, когда из паба вышел, как мне показалось, водитель грузовика. Он встал в центре прохода и стал театральными жестами предлагать мне продолжить движение. Это был моложавый мужчина с солидным брюшком, растянувшим фуфайку так, что эмблема пивоварни «Морреллс» на ней исказилась, и с расширявшимися книзу на светлом похмельном лице хвастливыми бакенбардами, которые могли бы стать предметом гордости любого драгуна викторианской эпохи.
— Ну-ну, давай, давай, дорогая, — звал он меня усталым манящим голосом. — Ведь это тебе не какой-нибудь там танк «шерман».
Поравнявшись с ним, я опустила стекло и улыбнулась.
— Если бы ты, засранец, убрал свое жирное брюхо с дороги, то мне было бы гораздо легче.
Прежде чем он успел прийти в себя, я нажала на газ и подняла стекло. Я чувствовала, как гнев улетучивался из меня с приятным покалыванием так же быстро, как и вспыхнул. Я была не в лучшем настроении, это — правда, поскольку тем утром попыталась повесить репродукцию картины в своем кабинете и с неизбежной неотвратимостью и неуклюжестью, свойственной персонажам мультфильмов, вместо гвоздя попала молотком прямо по ногтю большого пальца, которым придерживала крючок. Чарли Чаплин гордился бы мной, если бы увидел, как я с визгом прыгала и трясла ладонью так, словно хотела, чтобы она оторвалась от запястья. Сейчас этот ноготь под пластырем телесного цвета стал сине-фиолетовым, а крохотный комочек боли в пальце пульсировал в такт сердцу, подобно неким живым часам, отсчитывавшим секунды моей бренной жизни. Но едва только мы отъехали, я почувствовала, как глухо колотится от адреналина сердце и приятно кружится от безрассудной смелости своего поступка голова: в моменты, подобные этому, я осознавала всю мощь гнева, скрытого во мне — во мне и во всех представителях нашего биологического вида.
— Мамочка, а ты сказала нехорошее слово, — заметил Йохен. Его голос стал мягче от жесткости упрека.
