Кристин Анго - Почему Бразилия?

Я настолько устала, до такой степени выдохлась, что пришла в конце концов к выводу: пора так организовать свою жизнь, чтобы мне было хорошо физически. А всего остального, то бишь любви, избегать. Я долго пыталась понять, как с этим справляются другие. А потом подумала, что я не такая, как все. Мне больше не удавалось восстановиться. Случалось, я встречала людей, подобных мне: у них тоже не было сил. Ох, как же я устала, совсем дошла, ну не осталось у меня сил совсем, и я все думала, сколько еще смогу протянуть. Нет, это уж слишком. Больше мне не продержаться. Я тогда настолько измучилась, что мечтала, как меня унесут на носилках или заберут в больницу. Я просто обессилела. Мне никак не удавалось отдохнуть, и никакой поддержки — ни изнутри, ни от окружающих. Я мало спала. Мне нужна была целая пластинка лексомила и восемь таблеток спазмина на ночь. И все равно поспать ни за что не удавалось. Если вдруг я почему-то оказывалась в не очень комфортных условиях — матрас, скажем, был с деревянной рамой, — мне жить не хотелось, все делалось невыносимым. Энергия у меня уже попросту кончилась, я просто подыхала и ни с чем не могла справиться, ну не хватало у меня сил. Когда мне говорили «отдохни», я сама себя спрашивала: эти люди, они вообще-то знают смысл слова «истощенная»? Ис-то-щен-ная. Да, истощенная. Выдохшаяся. Уставшая. Почему? Надоело мне все это. Истощенная — значит не способная что-либо произвести, например, истощенная земля, истощенный, исчерпанный источник. Это было ужасно. Нет, нет, я не была опустошенной. Я устала. И задавалась вопросом, как мне выстоять. Мне уже даже не хотелось, чтобы ко мне подходили, не хотелось, чтобы меня приласкали. Все их ловушки были мне знакомы. Я могла закончить любую их фразу еще до того, как они ее начинали, я знала все. Любовь — не для меня, я слишком проницательна, все это мне уже давно известно. Со мной этот вариант не проходит. Я любила, меня любили, любовь была мне знакома, но и ненависть тоже, — обратную сторону я тоже знаю. Когда я приехала в Париж, то поняла, что все еще более скверно, чем я предполагала. Здесь было даже хуже, чем в провинции, никакого порыва, ничего такого я не заметила. Все возможные ситуации дотошно систематизированы. И каждый живет в гетто.

Но поскольку другого решения у меня не было, я взялась за поиски квартиры в надежде, слабой, правда, очень слабой, что еще можно что-то сделать и что, живя в Париже, я сумею привлечь на свою сторону больше удачи — ведь объективно в Париже больше интересных людей, чем в провинции, и, значит, нужно попытать счастья, это моя последняя карта.

Единственные хорошие минуты у меня были на талассотерапии, в Гранд-Мот,[2] в августе, — там я отдохнула. Я плавала в бассейне, ходила на процедуры, ко мне в гости приезжал Лоран, со мной жила Леонора, и в результате мы удачно провели отпуск. А начался он плохо, потому что я тогда дошла до предела, и первой моей реакцией на все был отказ, меня ничто не устраивало — ни комната, ни вид из окна, ни кровать, ни шум, — мне нужно было, чтобы кто-то все решал и делал за меня. Хорошо бы кто-нибудь говорил мне: делай это, а потом ты сделаешь то-то, а затем то-то, ты пойдешь туда-то, а потом еще туда, — вот чего я хотела. Остро нуждалась в этом. Я решила совершить последнее усилие и обосноваться в Париже, причем сделать как можно правильнее все, что нужно, затем, если и после этого ничего не изменится, вот тогда я уже окончательно рухну. Пока я еще не сдавалась, то есть была без сил, но держалась. Я в Париже и делаю усилия, в общем, держусь. При малейшем порыве ветра я, конечно, валилась с ног, но потом все же начинала с начала. Звонила, просила помочь, вырывала обещания. Например, у Лорана. Я ему сказала: можешь пообещать, что я кого-нибудь встречу? И он мне пообещал. Он полагал, что это наверняка случится. И Муфид мне сказал то же самое. Я цеплялась за это. Я говорила себе: ладно, ладно, ты будешь делать все, что надо, еще три месяца. А потом, если ничего не получится, вот тогда ты все бросишь. Но мне нужно разыграть эту последнюю карту, то есть Париж, ведь я еще никогда здесь не жила, и может, тут-то и скрывалось решение. Может, именно здесь то самое место, где я встречу больше таких, как я. Людей, с которыми мне будет проще. И действительно, едва я приехала в Париж, все стало проще, но только при этом — полная пустота. Ничего не происходило. Люди не стремились узнать друг друга, их не тянуло друг к другу, — совсем пусто. Умно, быстро, но пусто. Все здесь вращалось вхолостую — это сразу бросалось в глаза. Но я сделала все, что планировала. В тогдашних жестких условиях нужно было ловить момент. Леонора уезжала на четыре месяца в Штаты со своим отцом и собиралась вернуться в конце декабря, перед самым Рождеством, поэтому в ближайшие четыре месяца у меня в Монпелье[3] не было никаких обязательств. Стоило попробовать этим воспользоваться. В Париже жили друзья и выходила книга, которая как раз называлась «Покинуть город»,[4] впереди оставалось четыре месяца, целых четыре месяца, когда я имела возможность думать только о себе. Для начала, думать о себе значило, что мне нужно снять квартиру только для себя, чего я раньше никогда не делала. Выбирать следовало так, чтобы все подходило именно мне. Каникулы в Гранд-Мот закончились 16 августа. Я жила в Монпелье, то есть всего в десяти километрах от дома, и это меня устраивало. Леонора улетела в Техас 18-го. Клод сказал мне: когда мы вернемся, твоя жизнь, возможно, уже изменится. Он знал, как мне тяжело жить одной. Знал, в каком я состоянии, — он меня видел. В мае я дошла до того, что даже грозилась бросить Леонору. Она сделала не помню уж какое критическое замечание, а поскольку я была на взводе, то крайне раздраженно сказала ей: отправляйся со своим отцом и делай с ним что хочешь, вы оба можете делать что хотите, а я уеду далеко, и вы меня больше никогда не увидите, все кончено, я уеду раз и навсегда; она начала плакать, а я не знала, как выйти из этой ситуации. Как обычно, Клод играл в защитника, брал ответственность на себя, играл все роли сразу — мужчины и женщины, отца и матери, в конце концов я начала его ненавидеть, просто не выносила его, но в то же время иногда звонила ему, вся в слезах, разбитая, и в такие минуты только он понимал меня, и именно у него я просила поддержки, и тоже спрашивала: как ты думаешь, я встречу кого-нибудь? Не знаю, права ли была, но мне казалось, что это, возможно, меня спасет. В конце мая я все-таки встретила такого человека, это был Эрве, но я его не любила. Я чувствовала, что готова любить, оставалось только каким-то образом встретить ТОГО САМОГО. Я повторяла себе, что никогда не любила и меня никто не любил. Меня баловали, пленяли, обо мне заботились, — все это было, — и меня использовали, это да, но отношений на равных, без которых я теперь не представляла себе любовь, такого никогда не было, а именно их я и хотела. Я обсуждала это со знакомыми. Большинство от таких отношений отказались. Я не знала почти никого, у кого бы они были. Знакомые говорили мне, что это невозможно, что всегда существовали только отношения с позиции силы, что они присущи любви, являются ее неотъемлемой частью, что власть, презрение или слепое подчинение — неизбежное зло, одна из граней очарования, я даже слышала от кого-то: но, Кристин, это свойственно любви. Если все было действительно так, то, отчетливо понимала я, больше мне не выдержать. Я дала себе несколько месяцев, чтобы найти нечто другое. Вообще-то времени было маловато, но почему бы и нет. Я отправлялась в Париж не только с этой идеей, я ехала в Париж, полагая, что там очень много таких, как я, что там будут праздники, ужины, встречи и если я не найду любовь, то найду дружбу, что еще лучше. Выстрою свою жизнь вокруг нее. Я чувствовала, что это мне вполне по силам. Я всегда была способна на страстную дружбу, которая могла бы заполнить мою жизнь. Ну вот, 18 августа Леонора улетела. Моя дочка, между прочим. Самая большая любовь моей жизни. И так будет всегда. Любовь, с которой ничто и никто в мире не способен соперничать. Всего два месяца назад я смотрела, как она поливает цветы на балконе, и это было воплощением любви: вот человек, который делает чувство любви предельно острым, доводит его до высшей точки. Моя дочка. Я не увижу ее четыре месяца. Четыре месяца. Но уж их-то, эти четыре месяца, я использую как следует. И потом, я знала, что она будет счастлива, что ей будет хорошо там, в Техасе. Итак, 18-е, отъезд, Леонорин отъезд. Я 23-го должна была лететь в Париж, отправлялась туда, чтобы первым делом найти квартиру. То есть искала убежище. И я спокойно начала каждый день покупать «Фигаро». А потом, 23-го, в первый же день, посмотрела четыре квартиры. Когда я пришла в первую, там уже на улице стояла очередь из восьмидесяти претендентов. В Париже отбор происходит по анкетам, то есть вся система перевернута с ног на голову. Настолько спрос превышает предложение. Желающих впускают группами по десять для заполнения анкет. Затем их изучают, отбирают пять человек и по жребию выбирают первого. Четверо оставшихся становятся главными претендентами на квартиры, которые должны появиться и владельцы которых выдвигают те же критерии, а всем остальным просто желают удачи. И те благодарят — вполне искренне. Все понимают ситуацию, и между ними царит настоящее взаимопонимание, почти солидарность. Такого я никогда не видела, я была потрясена и открывала для себя совершенно новый мир. Назавтра я посетила квартиру возле Зимнего цирка, она принадлежала частным лицам. Правила были едины для всех: у входа снимать обувь, потому что ковровое покрытие только что выстирали. Мы сменяли друг друга у маленькой импровизированной стойки, нам задавали вопросы и записывали ответы. Узнав, что я писательница, владельцы были польщены, но одновременно у них возникли опасения — они-то знали, что колесо вращается. Неделя прошла, а мне все еще не удавалось ничего найти. Я больше чем измучилась. И к тому же книга вот-вот должна была выйти. Впереди меня ждали публичные чтения в театре «На холме», в большом зале, то есть нужно было выстоять. Семьсот человек будут слушать меня в течение полутора часов, их ведь надо как-то удержать. А я с головой погрузилась в жилищные проблемы. Я строила планы, и это мешало мне спать, я ждала ответа. Я говорила об этом, спрашивала у всех, каково их мнение. Я думала об этом, засыпая вечером. Перед глазами у меня стояли комнаты. Я себя в них представляла. Рассматривала план. Перечитывала объявление. Выходила из дому в шесть утра, чтобы купить «Фигаро» и первой позвонить по объявлению. Однажды утром, в полвосьмого, я позвонила, едва прочитав газету, по объявлению, которое мне вроде подошло, и женщина в ответ закричала: вы смотрели на часы? На что я пробормотала, что мобильник всегда можно выключить. И повесила трубку, устыдившись, почувствовав себя виноватой.