Евгений Жук - Время в тумане

Меня вызывал инспектор Ланкэр. Вызывал внезапно, предоставляя свой канал передвижения. Неужели Ланкэр имеет какие-либо санкции? А может, это обычная профилактическая шумиха? Я знал, что живого, настоящего времени у меня — только до дверей лифтоприемника системы передвижения, а там — анализатор каналов и через миг — практически меньше мига — я буду в кабинете Ланкэра — грозного инспектора Ланкэра, курирующего институт звездных систем, где я работал. Инспектора Ланкэра побаивался даже старый, добрый Шабар — мой руководитель, начальник отдела звездных систем типа АЭ.

Время для раздумий кончилось, в лифтоприемнике на меня с нетерпением смотрел уже покрасневший глаз анализатора каналов. «Сейчас еще напомнит об экономии времени», — с неприязнью подумал я, но перед тем, как назвать код канала Ланкэра, решил, что защищать свою АЭ-52/35 и все остальное буду до конца…

Ланкэр и в самом деле был грозен.

— Мы устали от этой вашей желтой, — начал он, не глядя на меня и не сказав ни одного из традиционных приветствий, распространенных в Соединенном Союзе неискусственных цивилизаций. — Мы дали согласие на этот эксперимент — создать на задворках Вселенной эту желтенькую, — Ланкэр взглянул на информтабло, — эту АЭ-52/35. Это был обычный эксперимент — создание обычной, совсем заурядной звезды. Контролировать работу вашей группы я доверил младшему инспектору. И что же?! Он еще держался, когда вы создали эти девять планет, шесть из которых никуда не годятся. Но он сбежал! Да! Перебежал в вашу группу, когда вы смастерили эту цивилизацию на третьей планете.

— Мы не создавали цивилизацию, — попытался возражать я.

— Знаю, знаю, — резко перебил меня Ланкэр. — Формально — да! Не создавали. Да и не могли создать — это противоречит основному закону Союза: никаких искусственных цивилизаций! Звезды, планеты — сколько угодно, но никаких цивилизаций! Слишком уродливы и агрессивны они получались. И существует закон, и вы обязаны его выполнять, а мы — инспекция — следить за исполнением.

— Но мы не создавали цивилизацию, — я все же решил что-то ему доказать. — Мы только рассчитали, что в этой части Вселенной должна возникнуть звезда типа АЭ, планеты и все остальное. Ну, и помогли возникнуть звезде, образоваться планетам и чуть ускорили ход времени… Разум, а потом и цивилизация возникли сами.

— А вот этого не знаю, — опять перебил меня Ланкэр. — Чистота эксперимента не доказана. Возможно, вы превысили интеллектуальный коэффициент, возможно еще что-то. Не знаю. Это не мое дело. Знаю одно. Эта ваша неискусственная, — Ланкэр усмехнулся, — цивилизация на третьей планете ведет себя хуже некуда. Все искусственные вместе так себя не вели!

Чего и было хорошего в вашем эксперименте, так это третья планета. Желтая звезда так себе, ни вида, ни блеска; планеты совсем уроды: один мертвый карлик, пять мрачных громадных циклонов; две ни то, ни се — сплошная неопределенность, и только третья, — Ланкэр впервые взглянул на меня, — была планета как планета. И что же эта цивилизация с ней сделала? Развела сплошную кровавую резню, закончившуюся мировыми войнами. Исчезли целые острова, исчезли народы и культуры. Реки отравлены, озера превращены в болота, леса — в пустыни. Воздухом уже нельзя дышать. А ведь вначале было море хлорофилла, океаны чистейшей воды, мягкий изотермальный климат. А что теперь? Экологический коэффициент падает, а агрессивный возрастает. Имеется возможность термоядерной войны! Но хватит! — Ланкэр грозно, как умел только он один, посмотрел на меня. — Никаких возрождений из пепла не будет! Сегодня же доложу в Совет Союза, и мы заставим вас вмешаться и прекратить эту бессмысленную резню, а заодно и весь этот ваш эксперимент.

…Я опять шел до лифтоприемника и знал, что ничего уже Ланкэр сделать не сможет. Да и никто ничего не сможет сделать РАЗУМУ. Родившемуся РАЗУМУ. Наш Союз, в тоске по родственным разумным существам, создавал искусственные звезды, планеты и цивилизации, не понимая вначале, что искусственный РАЗУМ создать нельзя.

РАЗУМ — высшая цель мирозданья, и создает его все мирозданье, вся его бесконечность, все, что в нем есть, вплоть до последней клетки, до последнего атома. И создает не просто РАЗУМ, а ГУМАННЫЙ РАЗУМ…

Что и смогла сделать наша группа, так это обнаружить маленький, затерявшийся в бесконечности миров слабенький росток, и помочь ему подняться. А болезни… Где же их нет? И на нашем ростке их немало.

Часто нам мешают: инспекции, контролеры, кураторы, начальство. Иные советуют применить радикальные средства. Иные грозят, что заставят нас вовсе прекратить эксперимент, не понимая, что МЫ и ОНИ — звенья одной системы и разница лишь в точке отсчета. ОНИ — наши младшие братья, а не наши созданья. И все спешат, спешат, спешат… Даже добрый Шабар заставил меня, в самом начале, ускорить время, не понимая, что ускорить ход времени в звездной системе — можно, ускорить развитие РАЗУМА — нельзя, здесь тоже стучат часы мирозданья.

На третьей планете еще гремят войны, льются слезы, умирают от ран. Но выздоровление идет. И оно тем надежней, чем меньше в дела планеты мы будем вмешиваться, ускорять их.

…Двери лифтоприемника были еще открыты, и я видел Ланкэра. Но теперь уже инспектор не казался мне грозным. Обыкновенный, недалекий чиновник. Я усмехнулся. Пока инспектор грозил — на третьей прошли годы, а пока доложит, пока разберутся, пока примут решение (если вообще примут) — пройдут сотни лет, и там будет мир, обязательно будет мир. Я знал это точно — слишком много времени я прожил на планете.

Глаз анализатора, наученный подгонять таких тугодумов, как я, опять нетерпеливо краснел, как вдруг из глубины кабинета Ланкэр спросил:

— А эту, еще пока зеленую, эту третью планету как зовут?

— Сами люди называют ее Землей, — ответил я и, не очень желая продолжать разговор, тут же назвал код канала возвращения огненно-красному глазу анализатора…

Первым, кого увидел Горин, когда вошел в столовую, был Холстов.

Он сидел за крайним столом, маленькой ложечкой тщательно скреб по дну стакана сметану и смешил соседей. Судя по небритым щекам, замасленной в иных местах одежде и грязноватым рукам — это были его водители.

Сам Холстов был побрит и побрит тщательно; на правой его руке, державшей ложечку, поблескивало кольцо; тяжелые плечи распирали легкую кожаную курточку; ноги, окутанные джинсами, были обуты в скороходы со срезанной пяткой.

Горин не видел Холстова лет десять. Оба они учились в автомобильном техникуме и на первых двух курсах даже дружили, но потом разошлись. После окончания Горин остался в городе, Холстов уехал куда-то на Север, а теперь вот, оказывается, вернулся, живет в городе, и Горин не знает об этом.

Судя по тому, как Холстов, едва взглянув на вошедшего, резко поставил стакан, сделал два быстрых шага к Горину и стал его мять, полуобнимая, Горин понял, что характер у Холстова ничуть не изменился.

— Вот дела — дома не встретились, а тут… за триста километров… — говорил Холстов, глядя Горину в глаза озорно и задорно и с таким видом, будто появление Горина было концом той смешной и интересной истории, которую он только что рассказал. — Вот дела… Однокашник, техникумы вместе кончали, — бросил он сидевшим за столом водителям.

Те взглянули на Горина без любопытства, но глаза их весело сверкнули, и Горин понял, что Холстов им не просто начальник, что у них, как сейчас принято говорить, отношения неформальные, что Холстов для них душа, лидер и что отношения эти давние и налаженные, и они не удивляются, когда Холстов говорит «техникумы», они знают, такая манера у их начальника — все уменьшать или увеличивать, и весело им именно от этого, а вовсе не от того, что появился неизвестный им Горин.

— Пойдем к Катеньке, — сказал между тем Холстов, показывая на столовскую кассиршу. — Выбор блюд минимален, но все натуральное и дешевизна фантастическая.

— Но почему ты водителем? — спросил Холстов после того, как он привел отобедавшего Горина к себе, в маленькую, совсем крошечную комнату небольшой из силикатного кирпича совхозной гостиницы, и они поговорили минут десять о том, кем и как проработал эти годы каждый. — Мой механик — из прикомандированных, как и ты, — заболел. Иди ко мне механиком. С собой не поселю — сам видишь, теснота. Но рядом такая же комната. Один жить будешь — невесту заведешь. — Холстов по-доброму и хорошо рассмеялся.