В Санкт-Петербурге преставилась гражданка с фамилией на — нен.
Окончание по-русски значит сын. Родного нет в живых. Случись при прежней власти, бить тревогу бы не стали. Но времена изменились. Люди, во всяком случае.
Дальние родственники дали себе труда разыскать заграничный адрес крестника.
«На твоей родине тебя хотят ограбить…»
Так, с прямотой, нам, — ненам, свойственной, начиналось письмо, полученное мной в Европе, где я, как раз потеряв работу, превратился из ландскнехта (варианты: наемник, наймит) в ноль без палочки с единственной реальной перспективой — пополнить ряды безработных в любой из стран по выбору.
Читал поэтому с вниманием.
Речь о недвижимости, господа.
В год Трехсотлетия правящей династии питерский предприниматель Иоф Шнеер Залман построил у Пяти углов шестиэтажный дом, похожий на океанский лайнер. В тот же самый год прямо напротив, через Троицкую и в подворотню, мой прадед, обанкротившийся по банковскому делу, но разорившийся еще не до конца, прикупил, как говорят теперь в РФ, квартирку в доходном доме. Затем отписал молодоженам. Именно туда, на пятый этаж, осыпаемые сверху лепестками белых роз и рисом, символом плодородия, бабушка с дедушкой взошли после венчания.
Как раз был сентябрь семнадцатого.
Через шестьдесят лет их внук — увы, не в качестве бегущего скарабея — свалил за бугор. Три последующих десятилетия в мире неограниченных возможностей профессионально были ограничены исходной сверхдержавой, в результате чего, сменив несколько стран, городов и много адресов, крыши над головой не нажил себе нигде; поэтому вначале идея родственников дурацкой мне не показалась. Обрести pied а terre — куда поставить ногу — не в опостылевшем «светоче мира», где пламенную коминтерновскую мечту Бруно Ясенского — «Я жгу Париж!» — теперь осуществляют, кто бы мог подумать, мусульмане, а внутри родины, за избавление которой боролся, можно сказать, всю жизнь: что тут противоестественного?
Будучи, на что упирали родственники, наследником по прямой.
Но значит ли это что-нибудь в СПб?
Сомнения разрешил Интернет. Увы. Линейность такого рода легальной силы не имеет. Бывшие саттелиты пошли другим путем, но стране, которая ухнула в бездну на семьдесят лет, реституция, которая бы все окончательно запутала, конечно, не грозит.
Тем не менее, с начала перестройки, особенно в то первое десятилетие беспредельных возможностей, которое предшествовало нынешней фазе обуздания, мы наблюдали, как предприимчивые эмигранты сломя голову бросались в свое прошлое, выныривая оттуда с вновь обретенными прописками. Кто-то наследовал, кто-то возвращал, а кто и выбивал себе жилплощадь под антисоветские заслуги. Западные паспорта при этом дублировались российскими — что не особо афишировалось. Но и не то чтобы скрывалось; тем паче что Запад, впавший в благодарную расслабленность за освобождение от угрозы всеобщего конца, смотрел сквозь пальцы на странный парадокс: в мире, который утратил биполярность, человек спешит обрести двойную лояльность.
В эту серую зону соваться не хотелось.
Чужой опыт, кроме того, подсказывал, что, следуя советам тамошней родни, охваченной жаждой справедливости, неизбежно столкнешься с грандиозностью такого фантастического говнища, которое задавит все на подступах. И это — в лучшем случае. Потому что в худшем, чего доброго, одержишь победу там, где победитель получает не ничего, как водится по эту сторону, но вполне конкретно: по заслугам.
К тому же хватало своих, посюсторонних проблем. Я как раз решал, что теперь мне делать на пути к ночи — валить в Америку или цепляться за «священные камни» и, если да, то за какие именно. Выбор у меня был; собственно говоря, ничего кроме головокружительного выбора.
Лишняя головная боль, возникши, разыгралась, и я начал позволять себе фантазии. Не брейнсторминг с молниеносными бросками здравомыслия: там берем адвоката за наличные, здесь pro bono, и…
Нет, ничего серьезного.
Так.
Предварительные игры до конца не охладевшей памяти и все еще пылкого воображения.
Начать с того, что город мне небезразличен. В эмиграции предавался даже публичной скорби, что потерян он навеки, сборник выпустил «Норд-экспресс». Название, которое казалось мне таким удачным, смысл потеряло, когда нас обогнал экспресс истории. Красное колесо было завернуто так круто, что город даже стал не Петербург, куда стремился из современной Европы мой невозможный поезд, а Санкт. Пусть и Ленинградской области, но хотя бы топонимически, по звуку, тем самым местом, куда с севера и юга прибыли предки, чтобы нерасторжимо слиться в имперской столице просвещенного космополитизма: по бабушке — из Новгородской губернии, по дедушке — из Великого княжества Финляндского.
Ну и, конечно, Пять углов.
В Париже, где многоугольностью не удивишь, живал и у шести, но в строгой разлинованности Питера нарушитель такой один. Перекресток-уникум, где сошлись Загородный проспект, Разъезжая, Ломоносова (бывший Чернышев переулок) и упомянутая Троицкая, известная с екатерининских времен, но после высылки омонимичного ренегата Троцкого сменившая свое название, религиозное к тому же, на Рубинштейна — благо столетие Антона Григорьевича, покорившего весь мир уроженца Бессарабии, композитора и виртуоза, как раз тогда и отмечалось власть имущими меломанами. Думаю, впоследствии их расстреляли.
Название осталось.
И вносит вклад в ненавязчиво космополитичную атмосферу Пяти углов. В самом перекрестке определенно есть парижский шарм, тогда как остроугольный дом, который бабушка неизменно атрибутировала, называя: «У Иофа», вносит некую заокеанскую тревогу. Конечно, башенка и общие неоклассические формы могут отвлечь от сути, но этот высокий острый нос, как у того плавучего дворца, который потерпел катастрофу за год до завершения дома Иофа, внушает чувство неминуемости рискованного путешествия. Сам домостроитель вряд ли куда-либо собирался, воздвигая свой «Титаник» на почве, которая, ему казалось, из-под ног уж не уйдет. Что с ним стало всего лет через пять, где сейчас потомки?
После крушения российского капитализма появилось выражение «искать пятый угол». Эту незамысловатую тюремно-камерную многозначность я в подрывных целях эксплуатировал еще в Союзе, дав самой первой своей повести название «Пятый угол». Редактора боялись. В молодежном московском журнале повесть появилась как «Свидание с памятью», заставляя предположить, что память эту у автора предварительно отшибло. Но были люди и смелей, так что в книжке, которая в год моего невозвращения успела выйти в издательстве «Советский писатель», «угол» свой мне удалось восстановить.
Впоследствии, когда стало можно, много было точно таких названий, полностью обессмысливших мое первородство. Что обидно, но справедливо исторически. Это в накрывшейся сверхдержаве счастья намеки на страдания считались подрыванием основ. Теперь же в язвы вставляй хоть по локоть, никто не удивится. Знаем, скажут. Фистинг называется.
Что же касается самой жилплощади, точней, того, что от нее осталось…
Тут надо признаться, что странное чувство стеснения испытываю я, вне лона родины пронизавший без оглядки бесчисленные и разнообразные формы бытования, включавшие не только мансарды и дворцы, но даже баржу на набережной Кеннеди с видом на остров изначальной статуи Свободы. Что говорить! Сон, сонм, призрачные анфилады, которые сейчас прохожу я вспять, чтобы там, в конце, то есть в начале, влезть с головой в квартирный вопрос.
Как тут не ободраться?
В канун катастрофы (которая только чудом не стала «всемирно-исторической») там, на предпоследнем этаже доходного дома, квартировать считалось разве что только дозволительно — в начале жизни. Но в свои двадцать прапорщик, воюющий два года и получивший Анну за Брусиловский прорыв, был социально ущемлен. Фамильное предание гласит, что Нюша, в бабу Нюшу, которую я застал, далеко еще не превратившаяся, очень была обижена, когда он перед своими однокашниками по Владимирскому юнкерскому выдавал ее, бабушкину родственницу, за служанку.
Со своей стороны могу добавить, что крутая лестница с перилами, ободранными до железа, непрочность вокруг пролета, в черноту которого я в детстве плевал для храбрости, преодолевая знание о сброшенных или бросившихся туда от отчаяния жильцах, до сих пор преследует меня в кошмарах, достигающих визуальной грандиозности культовой «Бразилии» или «Властелина колец».
И однако, помимо парадного двухстворчатого, был еще черный ход, две залы с венецианскими окнами в ущелье переулка, ставшего улицей Ломоносова, плюс маленькая комната, каморка служанки, и кухня, которые выходят в каменный мешок внутреннего двора.
