Андрей Рубанов
ГОТОВЬСЯ К ВОЙНЕ!
Слишком медленно.
Очень медленно. Безбожно, непростительно, преступно медленно.
Знаев вдохнул горячий, почти лишенный кислорода воздух и ступил с тротуара на проезжую часть. Переулок, как обычно, был забит, машины едва катились. Их обладатели наивно полагали, что экономят время. Ошибаетесь, ребята. Собственные две ноги — вот на что сегодня нужно делать ставку.
Бледная чувиха за рулем аморально шикарного кабриолета поджала губы, однако притормозила и небрежно махнула рукой (на пальцах сверкнули камни): давай, проходи. Он кивнул, прибавил шаг. Благодарю, мадам. Мгновенная складочка на вашей загорелой щеке и секундное колебание идеально выщипанной брови определенно указывают на испытываемое вами легкое презрение ко мне, пешеходу. Однако не забудьте, синьора, что мы в центре Москвы; здесь всякий прохожий в лоснящихся на заду брючках может оказаться владельцем заводов, газет, пароходов; у нас с вами как раз такой случай.
На противоположной стороне обернулся. Никогда не следует упускать возможности оценить внешний вид собственной лавки. С расстояния в двадцать метров новая, только три дня как установленная, входная дверь смотрелась великолепно. Красное дерево, зеркальные стекла. Ручки сверкают чопорной медью. Рядом, сбоку — привинченная к стене бронзовая доска: Акционерный… Межотраслевой… Коммерческий банк… и так далее. Чем больше слов, тем солиднее и загадочнее. На самом деле банк никакой не акционерный. В том смысле, что акционер всего один.
Далее: никакой не межотраслевой. Что за отрасли такие, откуда отрастают? Пусть об этом думает всяк сюда входящий.
Обогнув нескольких медленных граждан — мужчины в расцвете лет, почему прогуливаются в разгар рабочего дня? почему никуда не спешат? — вошел в магазин, точным движением выхватил с полки две бутыли питьевой воды, встал в очередь к кассе. И тут же понял, что попал.
Впереди подрагивало телесами нечто рыхлое, пахнущее скверной пудрой: пластмассовый браслет, бретельки сарафана врезались в плечи, корзинка доверху набита булочками. Толстуха никуда не спешила. Разумеется, заранее приготовить деньги не удосужилась. Сто двенадцать рублей шестьдесят копеек. Обстоятельное извлечение кошелька. Щелкает замочком. Раздумывает над содержимым. Двенадцать шестьдесят не посмотрите? Ой, у меня только крупные. Ой, нет, вот мелочь. Повторно изучает содержимое кошелька. Медные монетки — разумеется, в особом отделении. Вот рубль. Ой, подождите, я попробую набрать без сдачи. Сейчас. Перекладывает кошелек из руки в руку. Пыхтит. Множество лишних движений. Все очень, очень медленно. Медленнее некуда.
Знаев не удержался, вздохнул. Рыхлая, колыхнув подбородками, бросила укоризненный взгляд. Продолжила. Неподдельная радость. Ой, нашла! Вот пятьдесят копеек! А вот и десять. Перекладывает покупки. Из корзиночки — в пакетик. Опять пыхтит, на этот раз удовлетворенно…
На улицу он выскочил в ужасе. Безусловно, эта, с булочками, — преступница. Нельзя спать, делая вид, что бодрствуешь. Чтоб сбросить раздражение, извлек из кармана любимую игрушку, толстое кольцо литой резины — эспандер стал; помогло, отпустило.
На обратном пути едва не попал под колеса. Не все нынче такие благожелательные, как синьора с камнями на пальчиках. Некие мордатые небритые юноши с тверскими номерами на облупленной тачанке а-ля «ревущие девяностые» не захотели проявить уважение — засигналили и даже выкрикнули молодецкими баритонами что-то оскорбительное. Но он решил им простить. Мальчишки, провинциалы, озверели от столичных пробок, спешат, опаздывают — отчего не простить?
Тем, кто отважился покинуть ряды сонных, вялых, медленных, можно многое простить.
Когда ты разменял пятый десяток, когда в кармане у тебя миллионы, когда тебя называют не иначе как «господин Знаев», в крайнем случае — «Сергей Витальевич», когда на тебя работают пятьдесят человек, а еще пятьсот доверяют тебе свои деньги — тогда тебе сам бог велел быть великодушным.
Обнаружив, что босс самолично бегал за водой, секретарша Люба едва заметно втянула голову в плечи, но он подмигнул ей. Расслабься, женщина. Твой хозяин хоть и миллионер, но не спешит отрываться от народа. Если надо, и в магазин сам сходит. Заодно проветрит мозги в жаркий день.
Если надо, он всю вашу работу один сделает.
— Вызови Алекса, — распорядился он. — Пусть зайдет ровно через тридцать пять минут. И дозвонись до Жарова, скажи, что я выезжаю к нему. Потом найди прораба. Напомни, что объявлена готовность номер один. Будет тормозить — расторгну договор. Потом свяжись с Фокиным и передай, что я заеду проверить, как идут дела…
— Когда? — спросила Люба.
— Что «когда»?
— Когда — заедете?
— Скоро, — сказал Знаев. — Проверка будет внезапная. Понимаешь?
— Нет.
Банкир испытал легкое раздражение, но потом вспомнил, что он платит своей секретарше именно за это: чтобы почти ничего не понимала.
Он взял Любу на работу за редкое сочетание фантастической исполнительности с фантастической невежественностью. Услышав слово «фьючерс», она хихикала; услышав слово «клиринг» — краснела, а потом тоже хихикала. Полезное качество для человека, в чьи обязанности входит как мытье кофейных чашек, так и отправка факсом конфиденциальных писем, из которых каждое второе просится быть подшитым в уголовное дело.
— Ни с кем не соединяй, — произнес он и прошел к себе в кабинет.
Тут его накрыло. Третий раз за два дня, подумал Знаев. Плохо. Пора опять ко врачу. Рванул дверь туалета, наклонился, однако тошнота не превратилась в рвоту. Выпрямился, подышал носом. Нет, нормально. Держусь. Возможно, я просто ипохондрик.
Вернулся в рабочее пространство. Возле шкафа с личными бумагами несколько мгновений помедлил, чтоб настроить мозги. Достал с полки рукопись — черную папку — файл с ярлыком на корешке: «Налог на имущество, 2003 г.». Когда-то внутри действительно хранились казенные декларации. Потом истек срок давности, и он все выбросил, — а надпись оставил. Из скрытности. И из стеснения. Не все знали, что он пишет книгу. Верней сказать, никто не знал. Только бывшая жена и Алекс Горохов.
Банкир сочинял монографию уже почти три года — по полторы, по две страницы в неделю — и конца не видел. Новый материал, требующий всестороннего осмысления, поступал в огромном количестве. Банковский бизнес мощно рванул вверх, когда в жизнь человека вошли машины, умеющие считать, компьютеры. Последние сорок лет истории планеты сопровождались бумом финансовых технологий; люди толком не успевали освоить старые инструменты, как появлялись новые, более совершенные. Создание фундаментального труда, описывающего процессы развития частного банкинга, пусть в отдельно взятой России, было делом почти немыслимым. Но Знаев верил, что сумеет добраться до финиша.
Польза от его книги будет несомненной. Книга, подобно «Алхимии финансов» Сороса, займет место на полке всякого неглупого амбициозного клерка. Теоретический, однако, живо написанный труд, посвященный основным принципам и приемам сбережения чужих денег. Нет, не «чужих» — всех, сколько их есть; деньги принадлежат человечеству в целом, что может быть очевиднее? Про это и книга. Капитал есть не что иное, как кот, гуляющий сам по себе, он меняет одного хозяина на другого по собственной воле, повинуясь зову природы; его невозможно приручить.
Сосредоточившись на такой парадоксальной, но неопровержимой предпосылке, Знаев на протяжении получаса медленно присоединял слова, одно к другому, — сначала в голове, затем в виде знаков на экране монитора, пока не составил очередной крепкий абзац и не ощутил слабость и головную боль. Устал. Нет занятия тяжелее, чем рожать мысли.
Распечатал, перечитал с листа — понравилось. Пробил дыроколом отверстия, раскрыл папку, перевалил увесистую стопу бумаги справа налево (испытав секундный прилив совершенно детской гордости), разъял зажим, подшил новый лист в конец. Перевалил обратно, слева направо. Бросил взгляд на первую, уже с загибающимися грязными углами, страницу: на эпиграф, найденный в Притчах Соломоновых.
«Видел ли ты человека проворного в своем деле? Он будет стоять перед царями; Он не будет стоять перед простыми».
Цитата, если честно, имела немного общего с содержанием опуса, зато точно определяла содержание жизни автора — а это, как считал автор, самое главное.
Спрятал рукопись, опять пошел в уборную — ополоснуть лицо. Когда, приглаживая волосы, вышел, Горохов уже стоял посреди зала: щуплый, бледный, насквозь пропахший табаком (курил сигары, трубку, ну и по пачке в день обычных сигарет), руки вдоль тела, на запястье дешевые пластмассовые часы.
