Дэвид Гудис
Любимая женщина Кэссиди
Кэссиди вел автобус по забитой машинами Маркет-стрит, а в Филадельфии лил сильный дождь. Он терпеть не мог эту улицу в суетные субботние вечера, особенно в апреле, когда ливни досаждают дорожным копам, а те вымещают раздражение на шоферах такси и автобусов. Он сочувствовал дорожным копам и в ответ на свирепые взгляды и вопли только пожимал плечами и беспомощно жестикулировал. Если им туго приходится на оживленном перекрестке, ему не легче за рулем автобуса. Автобус и правда был жалкий, старый и дряхлый, коробка передач без конца жалобно тарахтела.
Автобус был одним из трех, принадлежавших небольшой компании, расположенной на Арч-стрит. Все три автобуса каждый день отправлялись на север в Истон, а потом назад в Филадельфию. Мотаться между Истоном и Филадельфией было скучно и тяжко, но Кэссиди страшно нуждался в работе, а человеку с его биографией всегда трудно ее раздобыть.
Кроме жалованья, ему было психологически важно сидеть за баранкой. Неотрывно глядя на дорогу и думая о маршруте, скорости, правилах движения, он как будто возводил преграду, защищавшую от катастрофы изнутри и извне.
Автобус свернул с Маркет-стрит, доехал под хлещущим дождем до Арч-стрит и прибыл на стоянку. Кэссиди вылез, открыл дверь и встал рядом, помогая выходить пассажирам. Он привык изучать появляющиеся из автобуса лица, гадая, о чем люди думают, какой жизнью живут. Старушки и девушки, хмурые тучные мужчины с отвисшим двойным подбородком, юноши, словно ничего не видя, тупо глядящие вперед. Кэссиди смотрел на их лица с мыслью, что может разглядеть корень их проблем. Он крылся в том факте, что это обыкновенные люди, понятия не имеющие о настоящих проблемах. Кэссиди мог бы им рассказать. Черт возьми, вполне мог бы.
Последний пассажир вышел из автобуса, и Кэссиди, закурив сигарету, пошел через узкий сырой зал ожидания к диспетчеру отчитаться о рейсе. Выйдя с автостанции, сел в трамвайчик, направлявшийся вниз по Арч на восток к большой, темной, медлительной реке Делавэр. Он жил близ Делавэра, в трехкомнатной квартире с видом на Док-стрит, пирсы и реку.
Трамвайчик его высадил, он побежал к киоску на угол купить газету. Развернул ее над головой, спеша под дождем к дому. В глаза бросилась неоновая вывеска маленькой пивной, и он секунду обдумывал мысль о выпивке. Но отбросил ее, ибо в данный момент ему требовалась еда. Была половина десятого, а он с полудня ничего не ел. Должен был пообедать в Истоне, да некий гений в компании внезапно изменил расписание, так что ни одного свободного водителя в тот момент рядом не оказалось. С ним всегда происходят подобные вещи. Одна из многочисленных прелестей вождения автобуса из дешевой шарашки.
Дождь припустил сильнее, и Кэссиди, промчавшись последние несколько ярдов, влетел в подъезд многоквартирного дома. Он запыхался и совсем промок, и теперь ему особенно приятно было оказаться под крышей, взбираться по лестнице к себе домой.
Он прошел вниз по коридору, отпер дверь квартиры, вошел. Потом замер на месте, присматриваясь. Потом моргнул несколько раз. Потом вытаращил глаза.
В квартире был полный разгром. Комнату будто сильно взболтали и несколько раз перевернули вверх дном. Почти всю мебель опрокинули, диван швырнули в стену с такой силой, что с нее осыпалась штукатурка и образовалась зияющая дыра. Небольшой столик валялся вверх ножками. По всей комнате раскатились бутылки из-под виски, среди них — несколько разбитых. Кэссиди долго хладнокровно рассматривал все это, но вдруг взгляд его застыл. На полу была кровь.
Кровь стояла маленькими лужицами, тянулась там и сям красными нитями. Кровь высохла, но еще блестела, и от этого блеска мозг Кэссиди пронзило жгучей иглой. Он сказал себе: это кровь Милдред. Что-то стряслось с Милдред!
Бесчисленное множество раз он просил ее не устраивать пьянок, когда он в рейсе. Они ссорились из-за этого. Они жарко ссорились, порой доходя до рукоприкладства, но он всегда чувствовал, что не сможет победить. В глубине души знал, что получит именно то, против чего скандалит. Милдред — дикое животное, живая шашка динамита, периодически взрывающаяся и заставляющая взорваться Кэссиди, а квартира — не столько дом, сколько поле боя. И все-таки, глядя на окровавленный пол, он испытывал гложущий, разъедающий душу страх. Мысль о том, что он может потерять Милдред, парализовала его. Он мог только стоять и смотреть на кровь.
За спиной Кэссиди услышал шум. Дверь открылась. Он медленно повернулся, почему-то зная, что это Милдред, еще до того, как увидел ее. Она закрывала дверь, улыбаясь ему, глядя на него, потом мимо него, обвела рукой разоренную комнату. Жест был только отчасти пьяным. Он знал, что она много выпила, но обладает истинным даром поглощать спиртное и всегда полностью сознавать, что делает. Сейчас она бросала ему вызов. Заявляла таким способом, что устроила пьянку и гости разгромили квартиру, и спрашивала, не желает ли он как-нибудь отреагировать.
На молчаливый вопрос Милдред он ответил без слов. Очень медленно кивнул. Шагнул к ней, она не шевельнулась. Шагнул еще раз, ожидая, что она отступит. Поднял правую руку. Она стояла и улыбалась. Рука рассекла воздух, открытая ладонь сильно и звонко хлестнула ее по губам.
С лица Милдред только на миг исчезла улыбка. Потом вновь появилась, но взгляд женщины был обращен не на Кэссиди, а в другую сторону. Она медленно двинулась в том направлении. Схватила пустую бутылку из-под виски и швырнула ему в голову.
Бутылка слегка задела его и разбилась о стену. Он бросился на Милдред, но она схватила другую бутылку и начала ею размахивать, описывая широкие круги. Кэссиди шарахнулся в сторону, прикрываясь руками, споткнулся об упавший стул и свалился на пол. Милдред приближалась, он ждал удара бутылкой по голове. Милдред выпала отличная возможность, а она никогда не упускала случая воспользоваться любой возможностью.
Но сейчас, по каким-то особым соображениям, оставшимся загадкой, она предпочла отойти от Кэссиди, медленно прошагав в спальню. Когда она закрыла дверь, он поднялся, потер голову, где от удара первой бутылкой вскочила шишка, и полез в карман за сигаретой.
Сигареты не нашлось. Он бесцельно обошел комнату, обнаружил бутылку, в которой осталось виски на пару глотков, поднес к губам, выпил залпом. Потом пристально посмотрел на дверь спальни.
Ощущение смутного беспокойства укоренялось в душе, росло, обострялось, становилось пронзительным. Он знал, что разочарован незавершенностью битвы. Конечно, сказал он себе, это не имеет смысла. Но ведь очень мало деталей его жизни с Милдред имеют смысл. А потом, вспомнил он, абсолютно ничто не имеет смысла. И все время становится хуже.
Кэссиди пожал плечами. Даже не столько пожал плечами, сколько вздохнул. Пошел в маленькую кухоньку и увидел дальнейший разгром. Раковина была готова рухнуть под тяжестью пустых бутылок и грязной посуды. На столе настоящий кошмар, на полу еще хуже. Он открыл холодильник, увидев жалкие остатки того, чем надеялся нынче вечером поужинать. Захлопнув дверцу холодильника, ощутил, как беспокойство и разочарование уходят, а гнев возвращается. На столе валялось несколько сигарет. Он закурил, сделав пару быстрых затяжек, позволяя злобе дойти до высшего накала. Достигнув этой точки, ворвался в спальню.
Милдред стояла спиной к Кэссиди у туалетного столика и, наклонясь к зеркалу, обводила губы помадой. Она увидела его в зеркале и наклонилась над столиком еще ниже, выгнув спину и выставив напоказ пышный зад.
— Повернись, — велел Кэссиди.
Она еще сильней прогнула спину:
— Если я повернусь, ты его не увидишь.
— Я и не смотрю.
— Ты всегда на него смотришь.
— Ничего не могу поделать. Он чертовски здоровый, больше мне ничего и не видно.
— Конечно, здоровый. — Она продолжала подкрашивать губы, и голос ее был текучим и сладким. — Иначе ты не интересовался бы им.
— Вот тебе кое-что новенькое, — сказал Кэссиди. — Я не интересуюсь.
— Врешь. — Она очень медленно повернулась, изогнув полное тело мощной плавной волной, и оказалась к нему лицом — крепкая, сочная, немыслимо сладкая, изысканно пряная. И пока они так стояли, глядя друг на друга, Кэссиди чувствовал полный покой в комнате, покой в своих мыслях, где осталось одно лишь сознание присутствия Милдред, ее цветов и линий. Он пожирал Милдред глазами, смаковал ее с перехваченным горлом, где словно ворочалось что-то тяжелое, не давая дышать. Будь она проклята, говорил он себе, будь она, черт возьми, проклята, и пробовал оторвать от нее взгляд, но не мог.
Он видел черные, словно ночь, волосы Милдред, тяжелую беспорядочную массу спутанных блестящих волос. Видел глаза коньячного цвета с длинными, очень длинными ресницами. И вызывающе вздернутый, гордый нос. Он изо всех сил старался почувствовать отвращение к полным, точно фруктовые дольки, губам, к выставленной напоказ и сводящей с ума необъятной груди, торчащей, нацеленной на него, как орудие. Он стоял и смотрел на женщину, на которой был женат почти четыре года, с которой каждую ночь спал в одной постели, но видел сейчас не супругу. Он видел жестокий, кусачий объект невыносимо навязчивого желания.
