5.IV.67. Хорошо, раздевшись до тельняшки, на солнце и снегу телодвигаться и чувствовать, как тебя отовсюду: от волны ветра, от многогласия птиц, через блеск и тень, через ноздри, — бытие мыслями обвевает, и сам ты — просто мембрана, приемник, чьим голосом они, переведенные с какого-то языка, на человечьем внятно глаголить начинают. Вон она борьба миров: святости снега и чёрноземности жизни — распростерта у ног… Мои деревья уже все до корней открылись, снег спал в котловину — ему уже отселе не выбраться: не потечь вместе с полевыми снегами куда-нибудь в даль, к морю и воле, — нет, ему одна дорога, — в глубь, в прорву. Но зато он отверстие в утробу земную и пробивает: образует зрак озера, и в нем — что я вижу! — мои деревья обращенные, перевернутые теснятся — сумрачные, тусклые, зеленоватые, бесцветные: их потусторонние прообразы мерцают. Так вот он, «тот свет» — наяву!
Собачка — щенок черненький — пробежала, над телогрейкой моей, на снег брошенной, ногу задрала и брызнула. Рассмеялись с хозяином: это она, как возвышение увидит, — поливает.
Пока хватит. Затраву дал — вот тема сегодняшнего умозрения, данная пока не как мысль, а как настроение. Теперь начнем въедаться и попробуем реализовать ее как мысль.
Мысль, которую вчера, в пустой день (хлопот) все вспоминал и старался не расплескать и с которой проснулся сегодня — это: что радость — не просто самое приятное для нашего существа состояние: безразличное, в общем, для познания. Нет, радость есть познавательная позиция, определенная точка (какая «точка», когда тут целый материк!) зрения. Она добывает нам то знание о бытии, которое не откроется, когда мы в тоске или страдании, в ожидании или в воспоминании: в последних Истина = «естина» выступает не сама по себе, а в обличии цели (когда мы в состоянии ожидания будущей радости) или причины (когда вспоминаем во дни печали — прошлые радости, как Данте сказал). А то, что есть настоящее (подлинное, не мнимое), — открывается человеку в том состоянии, когда он полностью присутствует в настоящем . мгновении (Фауст: «Остановись, мгновение! Прекрасно ты, продлись, постой!»), а таковое состояние есть радость, счастье.
Между тем почему-то распространилось в человечестве мнение, что для истины, чтоб добыть ее, надо пострадать: через страдание лишь открывается свет и суть, а когда человек в счастье — он туп для истины, ровно ничего не постигает. Уже с библейского мифа о грехопадении провозглашено расхождение познания и счастья: добыв себе познание, люди тем самым отлучились от блаженства. И пошло далее рассечение бытия на жизнь и познание — как полярные друг другу, и стали сетовать, что «древо познания не есть древо жизни», и что «горек плод познания». и что «во многой мудрости много печали, и кто умножает познание, умножает скорбь» (Экклезиаст), и что «суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет» (Гёте) и т. п.
Нет, конечно, и в страдании открываются человеку особые стороны бытия: опыт, например, есть «пытка» — и исследуемой вещи, и меня… Но я другой вопрос задаю: если я сейчас не страдаю, не вперен в конец и смерть и не могу проницать мыслью, добывать знание с помощью страдания, а, напротив, переполнен жизненностью, во мне хлещет и переливается радость. и чую. что мне разверзаются горизонты, так ясно начинает прозреваться многое, и части бытия начинают сцепляться в такие причудливые хороводы, — что это — чепуха? Нет в этом истины? Вот этого высокомерного третированья, пренебрежения мысли-радости я сейчас, в нынешней зоне моей жизни, принять не могу и хочу оспорить.
Сказано, что мудрость дает человеку счастье. Ну, а счастье — дает ли оно мудрость, добывает ли знание истины?
Так что о познавательном равноправии (по крайней мере) счастья со страданием я хочу заявить.
Высшее же счастье, зенит нашей жизни — и это универсальное и самое простое, очевидное и архиумному, и естественному человеку, — в свадьбе=сведе́нии, соединении, соитии меня со всем, что и происходит через соитие со своей половиной, тем самым — исчезновение чувства особности. половинчатости себя и бытия. Тогда лишь устанавливается сквозь нас ритм Единого целого, его пульсация…
19.V.67. Вчера — так вообще занялся психотерапией, трудом физическим: начал делать на балконе плетень. У всех загорожено фанерой или пластиком, а у меня — гол и открыт. И вдруг идея: в саду прореживают деревья и обрезают ветви — и полно прутьев я узрел во время утренних поклонений. А вчера вижу — их вывозить и жечь стали. Тогда я спешно стал набирать прутья и две большие охапки-вязанки домой приволок. Когда нес вторую — за мной следом мужчина прямо к двери нашей поднялся, встал и вопрошает: «Это для чего вы?» Объясняю. «А то .люди волнуются, из ЖЭКа меня послали. Я — общественник, знаю Вас, Вы человек культурный, но люди волнуются: зачем это человек из сада прутья несет — не засорил бы мусоропровод?..» Долго еще я объяснял свое намерение, успокаивал, но тот все с недоверием поглядывал…
Вообще у нас то, что не случалось, не видано, — сразу мыслится как не положенное и заведомо запрещенное, хотя никто распоряжений на этот счет не знает.
Но вот начал делать плетень на балконе — и отовсюду заинтересованные наблюдатели и вопросы: «У Вас там строительство?» — и всем любопытно, и весело, и очень понравилось: «Гляди-ка, как хорошо! Ни у кого так нет! Прямо как в деревне!»
Вот и «живи незаметно»!
Два принципа я имею сейчас для руководства в жизни: «Будь верен себе» (своей «дхарме», как именуют в Индии свой путь, свою планиду) и «Живи незаметно!» Но они, к сожалению, часто сталкиваются. В самом деле: нашел я свои образ волосяного покрова на голове: никак не стричь бороду и усы, никакой формы им не придавать, но и не очень чтоб заросшесть, — это тоже жанр. А так, как из лесу, месяц не брившись, из геологической экспедиции будто вышел. Волосы на голове — черные, усы — рыжие, а борода седая. Весело и пестро — как природа мне положила… Однако слишком заметно: не дает жить незаметно, чтоб без излишних цепляний и внешних контактов тихо делать свое, внутренне присущее дело мышления.
То же и плетень: нужен был быть создан именно я, чтоб кому-то в громадном многомиллионном городе пришла идея ограду балкону сделать как деревенский плетень. Но опять же бросился этим в глаза и привлек внимание, и приставать стал пристальный интерес приставучих соседей.
Однако и здесь очевидно проступило мое призванье: развивать в людях способность воображения — чтобы то, что кажется невозможно, чудно и никто подумать бы не мог, что это вероятно, — открывалось бы как естественное, очевидное и само собой разумеющееся, так что как же мы сами раньше не догадались, что так можно и хорошо?!.. Это я и делаю и в писаниях своих, и в образе жизни.
…Еще поплету немного.
А какое приятное занятие! Как вязание, наверное: не помнишь, как время проходит, и — ни одной мысли, главное, заметил я: мозг занят тем, как протягивать эту хворостину, как приладить, чтобы зазора не было…
18.VII.67. Отвозил Св. с ребеночком к ее родителям в Дубну, гулял по городу и дивился: вот хорошо построенный город для жизни возле работы! И все эти 50–70 тысяч людей, эти аптеки, женщины на велосипедах, пивной бар, молочная кухня, красота домов, тишина среди дерев, спрятавшийся райисполком — все это для того, чтобы несколько умов колдовали у синхрофазотрона, и сколько жизни вокруг них возросло!
Или наоборот! То, что здесь раскинут синхрофазотрон и мыслят несколько голов, — есть предлог и оправдание для того, чтобы могла развестись просто жизнь: чтобы вот ребята с гитарою вокруг девочек вились, чтоб младенчики посапывали, чтоб люди семейно копошились — свою вечную возню и песню затевали?
Ибо жизнь сама по себе в нашем сознании не ценится. а нуждается в оправдании. И как В. Соловьев-философ писал «Оправдание Добра», — так и нашему, больно учено-идейному веку «Оправдание Жизни» представить надо…
Св.: Родителей надо поставить на место, хоть насильно. чтоб они поняли, что отныне их жизнь имеет смысл лишь постольку, поскольку служит пьедесталом для ребеночка.
Я: Но ведь они же и их жизни — сами по себе ценность! И разве сторонился, затихал старейшина в роде, чтобы — не дай бог! — своим разговором с соседом не разбудить младенца? И верно: старейшина=ствол рода, и сколько нужно было расходов бытия, чтоб его, этот сосуд, изваять! А младенцы что? — как грибы перли.
И вообще за ребеночка стали цепляться лишь в последние отчаянные времена: и в литературе он с XVIII в., а особенно в двадцатом завершает надеждою, дает выход в будущее, возможность-шанс еще им разок вдохнуть, свою жизнь им переиграть — соломинка утопающему.
