Роман Солнцев
Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции
Повесть
Евг. Попову
…Попытался написать я об оковах сердца моего – и разбил их с ожесточением, как древние – младенцев о камень…
Слово Даниила Заточника
Осень
“Я прожил пустую и бессмысленную жизнь. Пустую, как эта бутылка.
Бессмысленную, как Сизифов… труп. Именно труп! Зачем существую? Я же не бабочка, которая счастливо порхает, не ведая, что с первым темным дыханием ночи замертво упадет?!.”
“Опять эти речи! У тебя есть ученики!”
“Что такое ученики? Пышные, юные облака над деревом. Может быть, листья мои и породили влагу, которая вошла в эти облака, а может быть, эти облака всосали влагу из болота, где слепнут и глохнут от омерзения даже лягушки…”
“Ну ты златоуст!”
“Бери выше!”
“Если острить, как ты, – златолысина. Погоди! Давай серьезно. Вот я зачем живу? Сын наш погиб. Другого уже не будет. Я для этого стара.
Да и если бы сумела, не хотела бы… для озверевшего мира… опять убьют”.
“Не надо!”
“Что ты хочешь сказать?!”
“„Не надо, не надо, не надо, друзья. Гренада, Гренада, Гренада моя!”
У тебя есть работа. Ты умеешь упросить молодежь читать хорошие книги”.
“Они обманывают! Я приклеиваю волосинки с головы к торцам книг – и они возвращаются неразорванные. Я скоро тоже облысею – библиотека большая”.
“Пусть хоть в руках подержат, сидя перед экраном. Придет время – раскроют. А мои ученики хуже: бегут из России, выдергивая босые ноги из сапог…”
“Но ты же рад успехам своего лауреата?”
“Пленный русский солдат, хоть взорви он пол-Берлина, не оправдал бы генерала Власова…”
“О, Валентин Петрович впадает в демагогию. Тебе пора записываться в компатриоты”.
“Секунду! Как перевести слово „компатриот” в ребус? Рисуем компас, вычеркиваем „с”. Дальше цифра три. Рисуем кота, убираем „к”…”
“А если там кошка? Опомнись, милый…”
“Действительно, кошка в темной комнате приятней. Спасибо, Машенька.
Не бойся, я Дубровский. Я проснулся. Я вернулся к нашей замечательной капиталистической, мистической, фантастической действительности”.
Вечные эти их споры вполголоса, а бывает, и молча, про себя…
– Может, не пойдешь?
Они стояли в сумерках. Случаются странные ощущения, которые связывают времена. Нет, не симптом “дежа вю”, когда кажется: это с вами уже было… наоборот, он знал: будет именно здесь, в вечернем полумраке, стоять и раздумывать: идти к незнакомым, сильным людям мира сего или нет. Но, как в прозрениях своих не ведал, решится или нет, так и сейчас, казалось, плыл по течению… будь что будет.
Да если и заглянет, продавать душу свою бессмертную не намерен ни за какие пряники. Слишком мало осталось времени для жизни.
– Передумаешь? – Они замерли, как тени среди теней, в ранних осенних сумерках, Углев с полотенцем под мышкой и его жена. В молоденьком сосняке, очень частом и тесном, как во сне, и высоком-высоком, наполовину высохшем из-за недостатка света и места, пахло смолой и паутиной, под ногами потрескивали упавшие сучки и шишки. Но снега еще не было. На северо-западе, за горой коттеджей, меж черных стволов, дотлевал закат, а на юге, за рекой, упавшей на дно лога, горы и облака сияли малиновым отраженным светом. Можно было подумать, что на дворе август. В Сибири иногда случается такая странная затяжная осень. Что-то нам зима сулит…
– Может быть, не пойдешь? – снова спросила жена. Зачем повторяется?
Вечно играет в некий театр, руки на груди сложила, хотя для маленькой женщины это смешная поза. Ермолова ты моя.
– Да ладно. Соседи. – И, все еще не решившись, он закурил сигарету.
– Опять куришь! – Он не ответил. – Только не лезь в жар, не доказывай.
Если она имеет в виду споры этих молодых людей, он так и так не полезет, вряд ли это интересно. А что касается парной, и доказывать нечего – что ему, недавнему моржу, стоградусные прогревы? Валентин
Петрович и стоял-то сейчас в лесу босой, с подвернутыми штанинами трико, в майке.
– И что-о ему от тебя надо? – Снова, при всем своем уме, говорит никчемные фразы. Да еще тянет гласные, Ермолкина ты моя. – Наверное, что-то же на-адо?
Раздраженно морщась, он отстрелил под ноги, как в детстве, окурок, потом опомнился: вдруг загорится?.. – голой пяткой ввинтил его в почву, продрав хвойную подстилку.
– Хотя, коне-ечно… – продолжала она. – Изве-естный в городе человек.
– И он известный. Перестань.
Жена оглянулась.
– В темных кругах. Рынки, магазины.
– Азеры ничего, а если наш на базаре, так и?.. – Он недоговорил, но было ясно, что здесь должны бы последовать пресловутые слова:
“бандит”, “мафи”.
Жена поправила руки на груди, хотела что-то добавить, но, молодец, промолчала. Шла бы уж домой.
Они стояли, глядя неприязненно и все же с интересом, как неподалеку к высокой фигуристой, как торт, ограде из ярко-красного
“кремлевского” кирпича подкатил, мурлыкая мотором и щедро светя фарами, вслед за новенькой синей, как слива, “хондой”, черный
“мерседес”. Ворота Углевых располагаются в конце тупичка, где машины гостей как раз и могут развернуться. А сама дачка Углевых, деревянная, в один этаж, на бетонном цоколе, мерцает среди наступающей ночи, простреленная лучами заката, как будто из янтаря или – из чего делают свечи – из стеарина. Впрочем, вскоре охрана включит все свои четыре прожектора на мачтах, и дача засияет еще ярче. Вокруг сгустится тьма, а здесь, между двумя огромными коттеджами в три этажа, зажавшими домик Углевых, возникнет, как на театральной сцене, свой замкнутый мир с поленницей, собачьей конурой и дощатым туалетом. За пределами же освещенного пространства, в черном окружающем леске будут время от времени возникать молчаливые парни с автоматами и карабинами, порой донесется рык овчарок по имени Джек и Роза.
– Сиди дома, – Углев кивнул, давая знать, что уходит.
– Да уж… – тихо засмеялась она. У нее красивые беленькие зубы и глаза – в сумерках божественные, всевидящие и все понимающие. – Еще не разберутся и застрелят.
Конечно, новоявленные соседи создали много жутковатых неудобств, да что же поделаешь.
– Нас все запомнили, – бранчливо успокоил Углев жену, хотя и ему не следовало повторять очевидные слова. – Но лучше сиди дома… скоро буду… чаю завари…
Мария Вадимовна заперла жидкие воротца, сколоченные из остатков штакетника, просунув проволоку в щели и завертев концы. А муж побрел вдоль высокой каменной стены на сходку соседей.
– Зачем тебе это надо? – спрашивала другая жена другого мужа. Она была одета как знатная молодая дама, собравшаяся на бал: в мерцающем вечернем платье с вырезом, с украшениями в ушах и на шее (что там поблескивает зелененькое, господа?.. уж не изумруды ли?..).
Татьяна и в самом деле уезжала сейчас в театр. Сегодня у мужа банный день, мальчишник, и она давала ему последние наставления.
Коротко остриженный, в распахнутом махровом халате, в красных плавках с молодцевато выпирающими гениталиями, в тапочках, он стоял, широко улыбаясь. Игорь Ченцов научился так улыбаться еще в деревенском детстве, увидев в кино, как держится истинный герой под ударами судьбы.
– Да, да… – кивал он ей, только слушал ли он ее? Выглядит куда моложе своей жены. Хотя старше на три года.
– Если ты пригласил Валентина Петровича, – сердясь, продолжала
Татьяна, – то зачем позвал этих полудурков?
Игорь секунду подумал.
– Он что, жизни не знает, людей не видал? Попрошу, чтобы Толик не пил, а дядя Кузя громко не кричал.
– Мне это не нравится. Надо было отдельно.
– Дядю Кузю отдельно приглашать? Ему важно, чтобы при всех. Толика?
И всех других? Опять же, тебе мое время не жаль? А время – деньги.
Татьяна не нашлась что сказать, тронула ладошкой пышную, сверкающую, как застывший фонтан, прическу и четко зашагала на высоких каблуках по мраморному двуцветному полу в гараж, который располагался через коридорчик под одной крышей с коттеджем, как, впрочем, и сама баня.
Игорь услышал, как мягко урчащий “феррари” выкатился из гаража и остановился. Наверное, жена что-то приказывает охране. Да что она волнуется? Овчарки тревожить попусту не будут, чужих тут нет и быть не может.
Сауна – это хорошо.
Он открыл деревянную дверь и оказался в горячем помещении предбанника, обшитом красивой рейкой. За резным деревянным столом, напоминающим лежащую на брюхе виолончель, уже собралась родная компания, полуголая, как и хозяин. Кто пил минеральную, кто уже пригубил водку и щипал черный испанский виноград, крупный, как перепелиные яйца. Для соседа-учителя была выставлена бутылка французского красного вина.
– Ну, отдыхаем, – улыбнулся мальчишеской улыбкой Ченцов.
– А сосед? – спросил Толик, хозяин многих бензоколонок в городе, плотный, как женщина, с обритым черепом, с очень синими внимательными глазами.
