Евгений Гагарин
Советский принц. Корова
Рассказы. Публикация и предисловие Виктора Леонидова
Евгений Андреевич Гагарин(1905–1948) стал одним из немногих, кому удалось вырваться из СССР во времена самого разгара сталинского террора.
Случилось это благодаря женитьбе на Вере Сергеевне Арсеньевой, у которой было много влиятельных родственников и друзей в Англии. События происходили в 1933 году в Архангельске, удивительном северном крае, который в то время был одним из главных ссыльных центров страны победившего социализма.
Именно там Гагарин встретил множество своих будущих героев — сосланных священников, раскулаченных, дворянских детей. С некоторыми из них, представителями лучших дворянских родов России, профессорами старой школы, писателями, он был очень дружен. И, уже очутившись за границей, беспрерывно возвращался мысленно к людям, встречами с которыми одарила его судьба.
Подобно другому великому изгнаннику, Владимиру Владимировичу Набокову, он писал на двух языках. Его две наиболее знаменитые книги о большевизме, о разрушении старой, патриархальной России, о переломе огромной страны — “Великий Обман” и “В поисках России” до сих пор не переведены на русский с немецкого. Славу среди уцелевших после второй мировой войны российских эмигрантов Гагарину принес роман “Возвращение корнета”, увидевший свет в Нью-Йорке. Книга была посвящена трагической судьбе молодого человека из дворянской семьи и его скитаниям во время Великой Отечественной.
Как ни странно, Евгений Гагарин, мастер крепкой, классической русской прозы, человек, которому удалось так тонко поведать о трагедии лучших людей безмерно любимой им страны, писатель, умевший в лучших тургеневских традициях передать то неуловимое состояние души, когда человек сливается с окружающей его природой — лесом или полем, художник слова, которым восхищались многие известные всему миру люди, совершенно неизвестен в новой России. Прошло более полувека с того страшного дня, когда Евгения Андреевича сбил грузовик в Мюнхене, и некоторым, наверное, может показаться, что возвращение его уже запоздало.
Однако с этим совершенно не согласна одна из самых известных русских поэтесс и издательниц в США Валентина Алексеевна Синкевич. Долгие годы в Филадельфии она издает поэтический альманах “Встречи” и беспрерывно разыскивает как молодых новых талантливых поэтов, так и тех русских литераторов, стихи и проза которых еще не успели вернуться в Россию. Именно она предоставила в наше распоряжение уникальную книгу рассказов Евгения Гагарина “Звезда в ночи”, увидевшую свет в 1947 году в Мюнхене, в лагере для перемещенных лиц. Тексты, предлагаемые вниманию читателей “Новой Юности”, подготовлены по этому уникальному изданию.
Виктор Леонидов,
зав. архивом-библиотекой
Российского Фонда культуры.
Каждый раз при поездке на урок в Москву он ходил в тюрьму на свидание с матерью. Сидела она в Бутырках и была приговорена к десяти годам лагерей на Севере как “каэрка”; с выполнением приговора ГПУ почему-то, однако, медлило; и так сидела она в тюрьме уже больше года. Свиданья полагались раз в две недели, но мальчишку пропускали чаще. Шел ему уже шестнадцатый год, и был он долговяз и жилист, “породист”, как говорили про него, и скорее велик для своих лет, а все веяло от него страшной незрелостью, беспомощностью, сиротством; “барчук” — называли его часто на улице деревенские бабы. И сегодня надзиратель тотчас же пропустил его, хотя и ворчал для виду: “Опять пришел? Что-то ты, брат, часто шатаешься. Вымахал — верста, а все собак гоняешь… Пошел”. И он легонько толкнул мальчика коленком. “Это ты у меня там все стены исписал? Поймаю — оборву все уши”.
Как знаком был ему этот тюремный коридор с решеткой на конце, за которой появлялась мать! Не было тут ни скамьи, ни стула, но он радовался, что ввели его сегодня сюда, а не в палату для свиданий, где ему пришлось бы разговаривать с матерью через две решетки и пространство между ними. Он стал, по обыкновению, толкаться от одной стены к другой, заплетаясь долговязыми ногами, и лениво читать надписи; рука его тянулась невольно к карандашу — он уже позабыл про окрик надзирателя. Громыхали где-то металлической посудой, лязгали ключами, стоял чисто тюремный гул, и воздух был здесь особенный, как будто заплесневелый, и каждая минута казалась часом. “Григорий”, — написал он на стене и хотел уже переходить, не отрывая руки, к фамилии, чтобы получилось красивое соединение, как раздался тяжелый звон дверей и быстрые шаги. Шла его мать с надзирателем позади.
— Мой мальчик, — страстно произнесла она, порываясь к решетке: — Гриша!
Оба прижались плотно к решетке, и, сквозь прутья, она целовала его голову и руки, притягивая их к себе, и, как всегда, первое время оба не говорили ни слова. Сегодня она казалась ему еще более возбужденной, чем последний раз, и особенно прекрасной. Никто не был так хорош, как его мать. Он глядел на ее высокий лоб, резко очерченный линией черных, гладко зачесанных волос, на ее расширенные глаза с черным ободком по краям и с таким выражением, как будто смотрела откуда-то издалека, на ее нежный тонкий рот, эту ее улыбку, словно она всех на свете жалела, и снова она казалась ему святой, похожей на Богородицу на одной иконе в их деревенской церкви. Но она была какая-то изменившаяся сегодня, “жаркая” — определил он неясно, по смутной ассоциации с тем состоянием, когда бывал болен и лежал в лихорадке.
— Мама, я тебе котлетки принес… от вчерашнего обеда. Но только ты не отдавай их мне. — Он вынул из кармана сверток и протянул матери на бумажке две смятые картофельные котлеты.
— Мальчик мой, — все еще повторяла она, целуя его руки. — Мой милый Гриша, у меня все есть…
— Нет, ма, ты должна… я вчера сберег…
— Мы съедим их вместе.
И, улыбнувшись, она отломила кусок от одной котлеты, а вторую дала ему, и оба ели, или, вернее, она только делала вид, что ест, и, замирая сердцем, со страшной жалостью смотрела, как он жадно жевал, сильно ворочая скулами худого, почерневшего от солнца и пыли, словно выжженного лица. А он ел и не заметил, как съел и первую и вторую котлету, и все время говорил со страшной нервностью:
Ты знаешь, мама, Наташка ушла от нас совсем. В Москву, никто не знает к кому. Комиссар, который к нам с обыском приходил, — помнишь? — жирный гад… он на Наташку изо всех сил ластился. А она ушла в Москву — ловко!.. Наташкин отец — трус: думал, если она за коммуниста выйдет, его больше никогда не тронут… А ведь ты, мама, — женщина, и вот тебя арестовали, и ты не боишься… Мы же не можем бояться. А он, черт его, разменять таких надо, — правда, я не вру, — заторопился он, заметив удивленное выражение матери.
— Гриша, как ты говоришь: разменять, жирный гад, — что это значит?
— Я всегда так говорю. Разменять — это к стенке, жирный гад…
Не слушая, она смотрела на него в тревоге: с каждым днем речь его становилась невозможней, он говорил уже на каком-то непонятном ей советско-криминальном арго — среди кого он вращался? Среди уличных мальчишек, воров, беспризорных, он, у кого в жилах Рюрикова кровь! Как он породист! — она взглянула на него воспаленными глазами, — и как похож на отца… Это удлиненное тонкое лицо, с кожей столь нежной, что течение крови было уловимо, несмотря на грязь и загар, эта вытянутая шея, — Боже, как он поспешно глотает, как он голоден!.. И эти длинные несуразные руки и ноги… Где бы он ни вращался, он не станет плебеем или вором, — подумала она, и горделивое счастье прошло в ней горячей волной, как вино. И вдруг она вспомнила, что у нее сегодня в камере делали обыск. Пропал кусок сала у какой-то заключенной, смотрели все вещи. У нее тоже, и у нее! Заподозрить ее в воровстве! Как они смели! Ее оттолкнули, когда она сказала, что не даст прикоснуться к своим вещам…
— Гриша! — резко вскрикнула она, вся горя ненавистью и высокомерием: — Меня сегодня обыскивали, обвинили в воровстве, толкнули на пол. Ты слышишь?
— Мама, мама, — он смотрел на нее умоляющими глазами и целовал ее руки, — не надо!
— Не надо? — Она отступила назад, по ее лицу ползли красные пятна. — Ты трус!.. Не хочешь защитить свою мать!.. Твоего отца расстреляли — ты забыл это? Кровь его должна жечь тебя беспрестанно. Le sang de ton pиre. Tu doit le venger!..
— Гражданка, не разговаривай по-латынски, а то прекращу свидание, — лениво сказал сторож.
— Voila, il m’appelle citoyenne — это хам!.. Ты слышишь?
Он стоял, весь дрожа, у решетки, и его тянуло биться о нее головой или кого-нибудь бить, но нужно было сдерживаться, не волновать мать…
— 16 лет!.. Через два года ты будешь совершеннолетним. Тогда тебя расстреляют… Tu sera fusille, toi ausse, comme ton pиre! Не забывай этого!.. Гриша. — Она кинулась к решетке и, как замертво, припала губами к его пушистым, редким волосам. (“Он будет, конечно, как и отец, плешивым”, — пришло ей на мгновение в голову.) Она целовала его и не помнила, что говорила; жалость и любовь к нему жгли ее сердце, как пламя, испепеляя все другие чувства. А он вздрагивал и понемногу отходил… Последнее время так было почти на каждом свидании… Но сегодня, — подумал он, уже уходя, — сегодня мать была такая особенно жалкая!.. Он обернулся еще раз назад. Издали из сумерек коридора она благословляла его размашистым крестом.
