Лилия Ким
Я не один такой один
— Ты меня слушаешь? — спрашивает мать, выковыривая из своего салата все листики, облитые маслом.
Да, блин, мама, я тебя слушаю. Я тебя слушаю всю свою долбаную жизнь без остатка и все чаще думаю, что зря. Мои шею и плечи сжимает огромная железная лапа с когтями, вонзаясь то глубже, то чуть-чуть отпуская, а между лопатками такое чувство, будто крылья вырваны с мясом.
Мать поправляет свой короткий розовый пиджак, проверяя, насколько обед со мной повредил ее талии.
— Ты должна подумать о себе. Откинь сейчас все чувства в сторону и думай о будущем. Не вздумай играть в благородство. Ты как твой отец. Уходить с одной сумкой — это, конечно, красивый жест, уверена, твой муж на это и рассчитывает. Ах, ты такая непрактичная!
Да, я непрактичная лохушка. Убежала из дома в старой полинялой майке, накинув поверх нее длинное пальто и натянув сапоги. Оставила все мужу — дом, обе машины, ребенка…
— Соберись, требуй, что тебе положено по закону. Митю забери.
— Мите хорошо дома. Куда я его заберу? У него там детская, няня, бабушка.
— Ко мне можешь пока перевезти. Вместе с няней.
— Мама…
Да, елки-палки! Мой трехлетний сын очень будет рад выселиться из привычного, родного ему дома, переселиться к тетке, пардон, бабуле, которую он видел от силы раз пять, и шугаться ее злющих, вонючих, кусающихся пекинесов.
Я слушаю мать вполуха. Кроме бизнеса у нее есть хобби — рассказывать другим, какие они неудачники. Как я неправильно вела себя с мужем. И не слушала ее, дрянь такая. Даже сейчас она плетет свою липкую паутину из слов.
— Ты ведешь себя совсем как в школе. Ты всегда любила раздавать свои вещи, не думая, каким трудом они достаются. Ты очень любишь благородные позы… И в кого ты такая?
Не иначе, как в тебя, мам. Гребаные гены дают себя знать.
Преимущество родителей в том, что они досконально знают, где, когда и как ты облажался в детстве, а значит, в любом споре обладают неисчислимым количеством аргументов.
Ну ладно. Я уже сожрала достаточно дерьма, так что могу сказать наконец-то, ради чего согласилась на двухчасовую экзекуцию.
— Мам… Дай мне денег. Мне за квартиру надо платить.
Мать вытирает салфеткой свои напомаженные накачанные силиконом губы. Она делает столько пластических операций, что я с трудом ее узнаю. Вижу редко. С одной встречи до другой она может успеть сжечь себе всю шкуру на лице кислотой и нарастить заново свеженькую.
«Нельзя себя так запускать, — говорит она мне каждый раз. — Молодость — это дар, который надо беречь. Если бы в мое время косметология обладала теми возможностями, что сейчас, мне бы не пришлось прилагать таких усилий».
Епрст… М-да… Усилий стоит маме охрененных так выглядеть. В качестве бонуса, когда добиваюсь от нее чего хочу, я всегда произношу фразу: «Мам, ты выглядишь моложе меня». Впрочем, сейчас это чистая правда. Я со своими сальными отросшими волосами, ненакрашенным помятым лицом и тяжелыми мешками вокруг глаз выгляжу хуже своей матери. Это факт.
На убитом такси, старой, дребезжащей «Волге», подъезжаю к воротам своего бывшего дома. Звонюсь у калитки. Смотрю на дом. Ничего себе. Многие бы совершили преступление, чтоб такой иметь. Недалеко от города, двухэтажный. Восемь спален. Обалдеть, какая кухня. Гараж на четыре машины.
Свекровь открывает.
— Ну, как ты? — смотрит напряженно. Не дай бог Митю расстрою.
— Не волнуйтесь, со мной все хорошо.
С первых дней его жизни меня подозревают в неосознанных попытках причинить своему сыну вред. Слов нет, как меня это достает. Я понимаю невиновных людей, отбывающих наказание за чужое преступление.
Митя навстречу мне бежит. Маленький, смешной, в джинсовом комбинезончике. Глаза голубые, носик кнопочкой. Скоро три годика. На руки забирается, носом об мой нос трется — целуется он так, несмотря на запах табака и перегар.
— Мама!
— Здравствуй, мой сладкий.
Прости, что от мамы так несет. Мама пила, мама почти не ела, не считая обеда с твоей бабушкой.
Вытаскиваю ему подарки — книжки, игры. Не смотрит. Сидит у меня на руках. Мама приехала.
— Ма-ма, — произносит по слогам и трогает меня за нос.
Смотрит удивленно. Не может понять, почему еще две недели назад мама была дома каждый день и он мог взять ее за руку и вести к себе в детскую, усаживать на ковер, залезать к ней на колени и просить, чтобы она читала книжку или складывала с ним пазл. Почему я вдруг ушла? Прости, мой хороший, но я и сама этого толком не понимаю.
Привыкаю к роли воскресного родителя. Держу Митю как маленького. Не знаю, что с ним делать. Няня подходит. Хорошая женщина. Из деревни. Где-то, видать, еще остались архаичные настоящие деревни. В бога верит. Счастливая.
— Митя, пойдем порисуем. Маме с папой поговорить надо.
— Нет, — говорит, прижимается ко мне, уходить не хочет.
Не знает, что мама у него алкоголичка, неудачница. Прости, прости!
— Иди, Митя, с няней. Мама сейчас придет.
Слезает с колен. Смотрит на меня грустно, но без осуждения. Надо так надо. Хороший ребенок. Хорошо, что не со мной будет расти. Что он от меня увидит — полторы пачки сигарет в день, пустые бутылки? Я вот выросла, на все это глядя, — и чего хорошего? А самое главное, чтобы мать моя на пушечный выстрел к Мите не подошла. Чтоб слова ему не сказала, чтоб не дышала на него даже. Я еще беременная прочитала, что все мы неосознанно воспроизводим ту модель семьи, где сами выросли. Нет. Не надо Мите такого. Ни за что. Никогда. Пусть лучше с няней, с бабушкой. Мне свекровь сказала, когда он родился: «Вот и хорошо. Больше от тебя ничего не надо». И сейчас говорят: «Спасибо за Митю». Мне отдавать его не собираются. Даже не подразумевается это. Митя остается тут по умолчанию. Да я и не возражаю. Что я — зверь?
Мои родители развелись, когда я вышла замуж. Мать сказала мне: «Теперь, когда наш долг до конца выполнен, мы наконец-то можем расстаться». Я должна была почувствовать себя виноватой, что им пришлось столько лет мучаться друг с другом ради меня, и почувствовала. Странно, в детстве я очень сочувствовала матери. Отец казался мне абсолютной скотиной, которая напивается и говорит ей неприятные вещи. Но теперь, общаясь со своей матерью, я тоже испытываю сильнейшее желание напиться. Трудно объяснить, но то, как она строит фразы, какими гримасками это сопровождает — все говорит о том, как неискупимо виновен ты перед ней. Ты виновен перед ней так, как не виноват ни перед кем в этой жизни, включая Иисуса Христа. Например, она говорит мне, с очень трагической миной, как бы про Митю: «Родители отдают детям все — свою жизнь, силы, здоровье, лучшие годы — и не вправе ожидать чего-либо взамен». Я даже не могу посчитать, сколько зайцев убито одной этой фразой. Ну, во-первых, то, что она отдала мне всю свою жизнь, силы и здоровье и ничего не получила взамен. Во-вторых, что я не отдаю Мите всего, что ему причитается. В-третьих, поскольку она отдала, а я нет, — кто я? Правильно.
Моя мать виртуозно умела внушать вину. Она делала это каждый момент времени, даже не задумываясь, на автомате. Мы шли с ней по улице, я говорила: смотри, какие яркие одуванчики. Она отвечала: да, совсем как то платье, которое ты залила вишневым вареньем, и мне пришлось отстирывать его целых три часа. Все руки облезли от пятновыводителя. Я говорю ей: мама, я выхожу замуж. Она отвечает: всем это кажется радостью, но на самом деле никогда нельзя быть уверенным, что твой брак продлится долго. Никто так не любил твоего отца, как я. Но его чувство ко мне длилось ровно до твоего рождения. Если записывать все эти фразы — получится толстенный фолиант, в котором история моей жизни будет записана по минутам. Каждая минута — отдельное прегрешение перед матерью, когда ей пришлось пожертвовать собой ради меня.
Иногда я думаю, что чувство вины, которое вызывает у нас религия, сообщая о том, как сын божий умер в немыслимых муках, чтобы искупить наши грехи, всего лишь взято напрокат у моей матери.
Причем она умеет внушить это чувство всем и каждому в своей жизни. Моему отцу — что он испортил ей жизнь, она отдала ему лучшие годы, а взамен получила только унижение, несвободу и притеснения. Мне — я забрала ее здоровье, нервы, лучшие годы, а взамен матери достались только черствость, неблагодарность и предательство, потому что я общаюсь со своим отцом, несмотря на то, что он пальцем не ударил ради меня, и все мое воспитание всегда было исключительно на матери. Однажды я в шутку спросила ее: «Мама, ты хочешь, чтобы я его убила?» Она так оторопела, что даже успела кивнуть, прежде чем разразилась монологом о неблагодарности, которая начала проявляться у меня в раннем детстве, когда я съедала все конфеты, что мне дарили, даже не думая поделиться с матерью, которая отдала мне все силы и здоровье. Кроме того, мама умудряется внушить чувство вины своему начальству, потому что оно эксплуатирует ее гораздо больше, чем возможно за такую зарплату, а она не может никуда от них деться, потому что пожилая уже женщина.
