Шеймас О’Келли прожил совсем немного — всего тридцать восемь лет, но успел сделать в литературе столько и так, что имя его по праву стоит в ряду самых ярких писателей Ирландии.
О’Келли родился в 1880 году в Лафри, графство Голуэй, в довольно зажиточной семье. Шеймас рано почувствовал желание заниматься литературным трудом. Уже в двадцать лет он стал редактором — самым молодым в истории ирландской журналистики — небольшой провинциальной газеты «Саутерн стар», выходившей в Скибберене.
В 1905 году Артур Гриффит основал и возглавил партию Шин фейн, выступавшую за политическую и экономическую самостоятельность Ирландии, и молодой и весьма патриотически настроенный Шеймас становится членом этой партии. В 1906 году он переезжает в Наас и руководит газетой «Лейнистер лидер», а в 1912–1915 годах живет в Дублине, работая в газете «Сетердей ивнинг пост». Уже в эти годы его мучают ревматические атаки. Сильные сердечные и суставные боли заставляют О’Келли оставить службу. Он снимает дом, где живет с известным ирландским поэтом Шеймасом О’Салливаном.
Впоследствии О’Салливан с большим теплом вспоминал о своем друге: «Шеймас был из тех редких людей, которые излучают вокруг себя дружелюбие и спокойствие, рядом с ними чувствуешь себя защищенным, уходят прочь заботы и печали; они лечат израненные души одним только своим присутствием. Если в нашей компании оказывался Шеймас, ругань и ссоры были исключены. Под изяществом и благородством его манер скрывалась сильная личность, которая проявлялась тогда, когда это было необходимо…»
Шеймас много работает, пишет пьесы (среди них «Невеста», «Ребенок Шатлера» и другие, они идут на сцене театра Аббей с большим успехом), чудесные рассказы и повести, среди которых парадоксальная, мудрая, смешная и добрая притча «Могила ткача», трогательная история о зарождении любви, разыгрывающаяся на фоне старого кладбища.
В те годы патриотически настроенные литераторы группировались вокруг Артура Гриффита и его газеты «Нэшинелити». В 1916 году после большого восстания, в котором приняли участие многие замечательные поэты и писатели Ирландии, Гриффит был арестован. Но газета борцов за ирландскую независимость, должна выходить несмотря ни на что, и Шеймас О’Келли встает на место заключенного в тюрьму друга: теперь он — главный редактор «Нэшинелити».
В 1918 году Шеймас как обычно работал в своем офисе. Вдруг в редакцию ворвались солдаты, громя все, что попадалось им на пути. Свидетели случившегося рассказывали, как слабый, больной О’Келли пытался тростью защитить себя и печатные прессы. После разбоя друзья нашли Шеймаса в ужасном состоянии, почти бездыханного. Он так и не смог оправиться.
Активисты Шин фейна объявили Шеймаса героем, павшим в борьбе за независимость Ирландии. Они устроили ему пышные похороны, которые стали событием в жизни Дублина. Судьба Келли превратилась в легенду.
В России Шеймас О’Келли практически не известен. Но теперь и у российского читателя есть возможность познакомиться с этим своеобразным и ярким ирландским писателем.
* * *
«Могила ткача» — признанный шедевр, одна из лучших литературных сказок XX века.
Словарь ирландской литературы
I
Умер ткач Мортимер Хехир, и его сверстники пришли на кладбище Клун-на-Морав, или Поле Мертвых. Первым спустился со ступенек на каменной ограде гвоздильщик Михол Лински. На его лице явственно проступало волнение. Длинная согнутая фигура одолевала путь, дергаясь и виляя. Следом за ним появился камнедробильщик Кахир Бауз, которого будто сломали пополам, отчего верхняя половина его тела была параллельна земле, как у зверя. В правой руке он держал палку, на которую опирался при каждом шаге, а левую закладывал за спину, сжимая в кулаке сюртук на пояснице, и таким образом ему удавалось не перекувыркиваться через голову при ходьбе. Мать-земля, как магнитом, притягивала к себе Кахира Бауза, а Кахир Бауз как мог оттягивал момент последнего поцелуя. В то мгновение, когда он оторвался от привычного созерцания дорог и тропинок, его лицо оживилось. У обоих стариков был такой вид, будто им неожиданно повезло оказаться на воле. Долгое время они прозябали на задворках жизни, и миру не было до них никакого дела, а тут вдруг о них вспомнили, да еще позвали совершить службу, какую на всей земле никто другой совершить не мог. Волнение на лицах стариков, когда они поднимались и спускались по ступенькам, переходя через оградительную стену в Клун-на-Морав, отражало внутреннее нетерпение, с каким они относились к запоздалому спросу на себя. Не заставили себя ждать и двое темноволосых, красивых, крепко сбитых мужчин, одинаковых вплоть до веревок, которыми они подвязывали под коленями свои вельветовые штаны, а так как оба были могильщиками, то в руках они несли сверкающие лопаты. После некоторого перерыва на перилах показалась белая рука, а потом на лестнице появилась темная фигура женщины, чье бледное печальное лицо с трагической живописностью обрамляла черная шаль, накинутая на голову. Вдова ткача Мортимера Хехира, ибо это была она, последовала за мужчинами на Клун-на-Морав, на Поле Мертвых.
Стоило взглянуть на Клун-на-Морав сверху, проходя по горной тропинке, и сразу становилось ясно, что это очень старое кладбище; стоило постоять на тропинке и поглядеть на Клун-на-Морав подольше, и появлялось ощущение покоя, слышалось пение горных ветров, оплакивавших мертвых; стоило встать на стену-ограду и увидеть могильные холмы вблизи, как в голове начинали звучать строки из «Элегии» Грея; стоило перекреститься и посмотреть на мрачную стену, заросшую лишайником, повнимательнее присмотреться к надгробиям, разбегающимся во все стороны, словно желтые змейки, и сразу же вспоминался Гамлет, морализирующий на краю могилы Офелии и рассуждающий о Йорике. Стоило войти внутрь и побродить между могилами, как все это исчезало и уже не было ничего, кроме самого кладбища Клун-на-Морав. Не зная, сколько ему лет или веков, люди волей-неволей погружались в мифологию, перебирали в уме языческие древности тех времен, когда христианство было еще беззубым младенцем. Сколько же поколений, сколько кланов, сколько родов, сколько семейств, сколько людей ушли на Клун-на-Морав? Разуму под силу осознать лишь романтику здешней математики. Земля тут неровная, не такая, как везде. Ее вид определяют отчасти подавляемые мятежные возмущения внутри — постоянная жажда движений, толчки, возня. Высокая жесткая трава оплела Клун-на-Морав из конца в конец. Таким образом природа пытается контролировать более дерзких бунтовщиков. На Клун-на-Морав нет тропинок; нет ни плана, ни карты, ни какой-либо регистрации могил. Будь хоть что-нибудь, от кладбища уже давно бы ничего не осталось. Вражеские нашествия, войны, голод, междоусобицы не обошли здешние места стороной, но не тронули кладбища. Всякое погребение тут было обосновано могучими традициями. Но несколько лет назад от традиций ничего не осталось — разве что в особых случаях, когда речь шла об уходящем поколении. То ли старое кладбище стало тесным, то ли еще по каким-то причинам, примерно в миле от него возникло новое кладбище, где, как грибы, вырастали известняковые надгробия и кельтские кресты, рекламируя незначительность цивилизации тех мужчин и женщин, которые, судя по эпитафиям, сделали в своей жизни две вещи, будучи, в общем-то, не в силах этого избежать: они родились и они умерли. Иногда к датам, вроде бы в оправдание, прибавляли ничего не объясняющую цитату из Священного Писания. Остававшиеся в живых едва ли не единодушно отпускали Богу вину за то, что случилось с ушедшими. Подобного и в помине не было на Клун-на-Морав, где оставалось сравнительно небольшое количество памятников, но те из них, которых не поглотило время, не нарушали общую атмосферу. Ни одна из надписей не сохранилась в целости и сохранности, они были частично или полностью поглощены временем. Памятники же, до сих пор выдерживавшие нелегкую битву за существование, не оставляли трогательных и тщетных потуг сохранить себя. Из-за притязаний давно почивших модников хотелось плакать. Ну кому пришла в голову мысль притащить глыбу белого мрамора на Клун-на-Морав? От стыда она позеленела. Наверно, когда-то сверкали золотой краской легко читавшиеся буквы. Но об этом могут рассказать лишь визгливые ветры и лютые дожди с гор. Простые, но тяжелые камни с закругленными краями, вероятно, для ненавязчивого придания им какого-никакого сходства с человеческим обликом, теперь поражали своими фантастическими конфигурациями, словно люди, над которыми их воздвигли, нещадно воевали с ними. Некоторые плиты и вовсе валялись разбитыми, наводя на мысли о Моисее, который, сойдя с горы Синайской, увидел, как его последователи пляшут вокруг ложных богов, после чего бросил каменные таблицы Заветов на землю и разбил их вдребезги, что было самым трагическим уничтожением первого издания, какое только известно человечеству. Зато другие тяжелые квадратные потемневшие надгробия, наверняка создания языческого воображения, лежали плашмя на многочисленных коротких ножках, иногда напоминая скульптурные изображения отвратительных черных тараканов, а иногда — столики, за которыми, когда их никто не мог видеть, посиживали лунными ночами гости Клун-на-Морав, скажем, гоблины. Как правило, от ножек уже почти ничего не осталось, и столики лежали перевернутыми, словно накануне гости поссорились за картами. А те столики, которые сохранили свои ножки, выставляли напоказ глубокие трещины и надломы, подобные черному снегу весной. Возле стены, невидимой за темно-зеленым лишайником, кланы из сумеречных времен, сделав попытку перенять традицию восточных захоронений, выказали аристократическое пренебрежение родной глине на кладбище Клун-на-Морав. Они возвели вдоль мрачной стены низкие, похожие на корзины домики, поставили непомерно тяжелые железные двери с увесистыми цепями, напоминающими цепи на морском пирсе, на которых висел массивный замок — ключ от него был под силу единственно Голиафу, — а потом все это обнесли железной оградой с острыми шипами. В этих хитроумных сооружениях самые аристократические семейства хоронили своих покойников, словно они были дикими и опасными зверьми. Однако сия древняя суетность послужила возвышению местных жителей. Чтобы иметь право на место в кладбищенском сообществе, надо было указать на родственную связь с человеком, покоящимся в запечатанном пространстве. Эпитафией был сам по себе акт похорон на Клун-на-Морав. Поразительно, что оставались всего два человека, имевшие право покоиться на старом кладбище. Одним был накануне упокоившийся ткач Мортимер Хехир, а другим — еще живой бондарь Малахи Рухан. Когда земля Клун-на-Морав возьмет к себе последних представителей великого поколения, поразительная история кладбища, по крайней мере в ее практической части, завершится.
