Иван Клима - Час тишины

Над водой чуть поднимался холодный пар. Мужики с высоко подвернутыми штанами шли, путаясь в затонувших кустах, спотыкаясь о скрытые водой бугры и проваливаясь в вымоины, они дрожали от холода, ругались; ледяные капли стекали по голым ногам, вытереться люди не могли — обеими руками они тащили сеть.

Первым шел Молнар. Он был сторожем на реке, наблюдал за рекой, присматривал за плотиной — вернее, за той ее частью, которая находилась внизу под лесом, записывал уровень воды, а в те дни, когда вода в реке и канале, как теперь, прибывала, река выходила из берегов и рыба устремлялась на широкие пастбища, он выслеживал направление ее блудного пути, чтобы поймать в сети. Случалось, Молнар и прикрикнет кой на кого, но люди все-таки любили его, потому что он не терял присутствия духа, какой бы ни была жизнь. Но за последнее время даже и он перестал шутить: на русском фронте у него был убит старший сын, а теперь болела жена. Он внезапно постарел, похудел, смех его сосредоточился в глазах, где соседствовал с постоянною болью.

Сеть вдруг натянулась, он нагнулся к воде, нашел колок и быстрыми движениями стал крепить сеть.

Кто-то позвал его издали, но он даже не оглянулся; под руками его расходились спокойные круги, вода лениво вливалась в окошечки сети.

Стоявший поблизости Шеман окликнул Молнара:

— Павел зовет! Домой велит идти.

Молнар испугался, но тут же попытался прогнать недоброе предчувствие. Это было бы слишком: летом сын, а теперь жена.

— Ничего, подождет, — сказал он вслух. — Видно, приехал старый барон — приглашает на обед.

Шеман рассмеялся, а Молнар, не теряя времени, принялся вязать последний узел. Потом вдоль натянутой сети поспешил вброд к берегу.

— Приятного аппетита! — крикнул вслед ему Шеман.

Всю ночь она проплакала — так было больно, а утром лежала спокойная; это, должно быть, хороший признак.

На берегу Молнар быстро опустил штанины.

— Лаборецкий пришел, послал меня за тобой, — доложил сын. Сын Молнара был худ и высок для своих тринадцати лет.

— А как мама? — спросил отец. — Не плакала?

— Молилась.

— Так…

Ему казалось, что сын хочет еще что-то добавить. Молчаливость сына иногда беспокоила его. Старший, Вило, тот, которого теперь уже не было в живых, никогда не беспокоил отца. Был весь в него. Они походили друг на друга чуть ли не во всем, и Молнар понимал его, как самого себя. А вот Павел порой казался ему совершенно чужим; он не умел громко смеяться, целыми часами молчал. Однажды, когда он наблюдал за Павлом, ему в голову пришла странная мысль, что сын молча с кем-то разговаривает — по лицу сына время от времени пробегала робкая улыбка.

— О чем ты думаешь? — спросил отец.

— О Вило, — ответил мальчик. — Я представляю себе, как он там лежит.

— Тебе об этом не надо думать.

— Он обещал мне гармонику, когда уходил. — Потом Павел добавил: — Говорят, что мертвый человек слышит уже только одну музыку, а я думаю, что там — одна тишина.

Они шли теперь по широкой дороге, вдоль которой приютились маленькие домики с гнездами аистов на зеленых крышах, с деревянными заборами и огромными страусиными шеями колодцев.

— Подожди, кончится война, — пообещал Молнар. — Купим тогда гармонику, ты будешь петь, а я — играть, так и пойдем с тобой вместе. Посмотрим где что. В Америке увидишь дома в сто этажей, морские плотины и того выше. Потом вернемся, и ты построишь все это здесь.

Очень старая сказка, он рассказывал ее часто, и Павел вряд ли уже ей верил.

Их домик стоял на самом краю деревни, до реки было три минуты ходьбы; когда река выходила из берегов, вода поднималась до средней ступеньки их лестницы, ведущей в кухню.

— Подожди на улице! — приказал Павлу отец.

В кухоньке он действительно нашел этого удивительного человека, который выглядел более громоздким, чем был на самом деле, — он никогда не снимал бараньего тулупа; в особенности удивляла его голова — куда более могучая, чем у остальных людей, с копной густых седых волос и рыжей бородой.

— Я пришел посмотреть на твою жену, — сказал Лаборецкий, — как ты просил.

Лаборецкий не был врачом. Но долгая жизнь в Канаде, в глухих лагерях лесорубов, где каждый должен был быть поваром, портным и доктором, заставила его научиться перевязывать раны, приготовлять бальзамы и мази индейцев, а также отличать боль легкую от боли, предшествующей смерти.

— Твоя жена умрет.

У Молнара перехватило дыхание. Он не мог этому поверить, ведь жена оставалась такой же, какой была, даже кашель перестал ее мучить, и она больше не харкала кровью.

— Разве нет какого-нибудь лекарства… намазать бы ей живот… боль совсем замучила ее.

— Боль утихнет, — ответил Лаборецкий, — дело идет к концу. Но ты приготовь отвар из мака, ей полегчает.

— Неужели ничем нельзя помочь… Чтобы осталась жить? — прошептал Молнар. Наконец он все понял. — Война проклятая! — вознегодовал он. — И вода! Хуже собак живем.

Старец покачал головой. «Все они одинаковые, — подумал он про себя, — ищут, на кого бы свалить вину, вместо того чтобы судить самих себя».

— В прошлом году вода отняла у меня все сено — так и стояла до самой зимы. Ничего не выросло, пришлось корову продать.

— Собственного сына ты послал! — прервал его Лаборецкий. — Позволил ему воевать!

Молнар отвернулся к окну — боль подступила к самому горлу. Жил он честно; когда шли дожди, целыми ночами караулил реку, чтобы вовремя предупредить всех о наводнении, никому не желал зла — чем же вызван этот упрек? Сын должен был идти на войну, он отпускал его со слезами.

— Убили сына, — сказал он в окно, — не вспоминай о нем.

— Смерть зовет к себе смерть, — слышал Молнар слова старца. — Зовешь ее против братьев, а она, слепая, вместо них идет к тебе. — Лаборецкий медленно направился к двери. — И зверь хочет жить, — продолжал он с пафосом, — и зверь плачет, когда чувствует, что приходит его конец. Я видел охотника, у которого в глазах стояли слезы, когда он убил самку лося, мать. Только человека люди убивают и не плачут.

Павел сидел на срубе колодца, смотрел вдаль, где поднимались горы, и улыбался. Увидев Лаборецкого, он открыл ему двери, а когда старец проходил мимо, шепнул ему:

— Можно прийти завтра с рыбой?

Но старец ничего не ответил — он медленно удалялся по грязной дороге, по обеим сторонам которой стояла мертвая вода.

Опустилась ночь; окруженная водой, спала в темноте деревня.

Павел Молнар быстро шел по единственной деревенской улице и босыми ногами возмущал зеркальную поверхность луж. Среди деревни дорога стремительно поворачивала направо. Там догнал его Михал Шеман. Он был на год старше Павла, но, несмотря на это, на голову ниже, рыжий, веснушчатый, с незаживающими болячками под носом. Все смеялись над ним, всерьез его не принимали, видно, потому, что он никогда сам ничего не затевал, а только присоединялся к другим; так, и за рыбой он ходил только потому, что этого хотел Йожка Баняс, которому льстило показное восхищение Михала.

Йожка Баняс дожидался их у отцова трактира.

— Ну идем, что ли, детишки! — поторапливал их Йожка.

Под носом у Йожки уже пробивались усики, но голос все еще оставался высокий, писклявый, неприятный. Он был самым старшим и своих компаньонов презирал — те воровали от нищеты, а он только из азарта; за несколько монет, полученных от Лаборецкого за рыбу, он мог купить себе разве что пачку сигарет, — но ведь и сигареты можно было стянуть без особого риска у отца со стойки.

Баняс рассказывал:

— Вчера мы ездили с отцом за пивом и видели, как везли танки — штук сто, не меньше, и самолеты сбитые…

Это говорилось только для того, чтобы все знали, что он был в городе, в то время как его компаньоны круглый год должны были торчать в деревне.

От темного высокого замка отделилась белая фигура и направилась прямо к ним. Они прижались к забору, но быстро сообразили, кто идет. Все разом выскочили, и Шеман запел:

Человек поднял глаза, на заросшем лице сверкнули белки:

— Ах вы, кони некованые! — Теперь сверкнули белые зубы. — Ах вы, трубы иерихонские, ах вы, увальни-медведи!

Человек узнал Павла Молнара:

— Как отец? Все сторожит товарищ? Пусть сторожит водичку, не то она всех нас загубит.

Дорога кончилась сразу за замком. Они шли теперь прямо по воде, в которой летели освещенные луной облака. Из воды кивали им кусты, переодетые в парней, а стройные ветви ольхи то тут, то там застывали в танце; камыш шумел колотушками; из густых зарослей вылетели вспугнутые утки и разорвали своими крыльями тьму.