Кирилл Туровский
Каждый сам себе дурак
Не замышлял я ничего особо плохого, просто так вышло. И не хотел вовсе ничего плохого никому делать, они сами во всем виноваты. Им всегда нужно куда-то ехать, куда-то стремиться, куда-то копошиться. Попробуйте с ними заговорить, и сразу получите сами знаете что по всей роже. Ведь каждый из них только и думает о том, как сделать вам гадость. Утро-день-вечер-ночь. Утро-день-вечер-ночь. Это приключение, из которого живыми никогда не выходят. Женщины визжат, мужчины кряхтят, все вместе стонут. Не люблю я общественный транспорт, вот и все.
Сначала я жил в Самом Западном Городе. А Город этот был на Море. Никчемный Город, большой достаточно и тяжелый. Именно тяжелый. Кроме театра и Могилы Канта неподалеку от дома, на которую я частенько таскался, и не помню ничего там. Нелепая и мрачная Могила у этого Канта, скажу я вам. Видимо, там, блин, и подцепил я какую-то непонятную инфекцию развивающуюся. Наверняка там подцепил.
Люди, конечно, в Западном Городе тоже были тяжелые и тупые. Это территория такая, окруженная прибалтийскими врагами. Вот они и кончаются там до сих пор, наверное.
Говорить об этом много вряд ли стоит, но еще там я догнал, что куда ни плюнь, везде либо сволочень, либо нечто подобное. Именно так. А потом распошло-распоехало под откос… Сразу надо было свинчиваться, это уж точно. И сразу не в другой Город, другую страну, другой континент, а намного дальше. Но свинтить так под силу не каждому. А жаль.
Словом, ладно.
Звонит мне Латин, взволнованный такой, и говорит:
— Северин, привет. Встретиться надо прямо сейчас.
А через час?
Через час поздно будет, — вот так, значит, и сказал.
— Ну, давай, — говорю. — Подъезжай.
А я сидел, о Шопенгауэре думал и всякой прочей философии. Я ж, говорю, невольно по ней тогда зарубаться стал по дурке из-за этой гребаной Могилы неподалеку от дома, а Латин отвлек меня так некстати. Закрыл я зелененький томик Ясперса, закурил, подумал обо всем вечном и грустном. Глядь в окно на улицу, а людей там видимо-невидимо, подивился людям, а тачка, латиновская «тойота селика» черно-синяя, все не едет и не едет. «Прямо сейчас, прямо сейчас» — типа гнал.
Но все равно. Залетает Латин, радостный, возбужденный, сбросил мои вещички со стула и хвалится:
— Крупнейшие неприятности, и срочняк нужны деньги! Немедленно сваливаю! Уезжаю я и переживаю очень.
И сидит такой счастливый-сияющий. А я ему сразу зазавидовал: тоже все время смыться хотел хоть в Сомали, а ему раз и на тебе — такая удача некислая. Теперь по-любариусу увидит Латин другие красивые страны, города сказочно-небывалые.
— Ну, ты молодец! — говорю ему и смотрю восторженно на этого ловкого парня. — Ну и куда ты поедешь? В Уральский или в Северный Город, как раскатывал? Куда ж тебя понесет-то дальше?
А он не отвечает и все. Лапки за монетами тянет.
Но, с другой стороны, конечно, какого хрена именно меня беспокоить? Вечно каждый норовит своими проблемами мозги подзалечить. Мне-то на хрена, блин, его геморрои…
— Ну че, дашь мне монет, а? — заискивающе спрашивает Латин, а сам стеклянными глазами тупо смотрит на шмотки разные в комнате.
Как будто у меня есть варианты. Может, монеты и не нужны ему так срочно. Может, проигрался просто в казино «Ванда» или вовсе слямзил какую-нибудь тинушечку польскую и едет с ней на побережье зашториваться. Но он же мне типа друг — хочешь не хочешь, а отдашь.
— Ну держи, — отдал ему мои бедные денежки, 300 евриков и еще по децелкам. Ну это действительно почти все, что у меня было, тут я честный.
А Латин, как монеты заполучил, тут же обнаглел типа и сразу хамить, конечно:
— Дурак ты, Северин. Живешь в корне неправильно. Это тебя и сгубит. И не только ты, как, наверное, догадываешься. А вообще всем нам нечего делать здесь. Полнейший гриндец. И тебе рекомендую скабливаться.
Произнес слишком много для себя фраз и стоит умиленный собой, а сам зыркает, что бы еще выпросить. Знает ведь, что не могу отказать, гад.
Понимаешь, — говорю. — Есть вещи настоящие и ненастоящие, есть двери открытые и закрытые, а посреди этих дверей мы — те, кто уже очень давно ничего не понимает по-реальному.
Ага, говорит, а я ему катись, тебе же чем быстрее, тем лучше.
Ладно, ушел.
Сел я за стол к томику Ясперса. Вот ведь, думаю, как в природе все ловко устроено. Нет ведь худа без добра. Неприятности-то, черт с ними, с неприятностями этими. В конце концов вся жизнь — это одна сплошная неприятность. Глобальная. Подумаешь, одной больше неприятностью, одной меньше. Так ведь благодаря неприятностям крылышки Латин свои расправит, раскроет их мигом, да и отправится путешествовать. Увидит города разные, страны диковинные, может быть, даже в Южную Америку попадет. Будет сидеть Латин в Буэнос-Айресе, текилку глотать будет, вспоминать меня да глумиться, посмеиваться.
Мир явно несправедлив, разлимонился я. Видимо, для того чтобы отправиться в путешествие, нужно поймать неприятности. И видимо, чем крупней, тем лучше. А без и геморров-то ведь так и буду я бродить по кафе, по клубам да по юроду зашторенный на тачке мотаться. Да-а, дела…
Загрустил я жестоко, а на улице слякоть, грязь, люди ходят взад-вперед. Нечестно ведь.
А тут опять звонок. Не успел открыть — залетают. Целая стая дурачья, и ни одной знакомой рожи. И опять мои вещички на пол опрокидывают. Порыскали, порыскали, а потом один из них, такой нахмуренный ублюдок, и спрашивает:
— Можешь не трандеть по-лишнему, Северин. Сколько назад к тебе заезжал Латин?
Ха, больно мне надо. Раз прибежали, значит, типа в проводках.
— Да только что.
Сел нахмуренный, закурил, короче, как ему кажется, весьма грозненько смотрит и продолжает.
— А вот мы его очень ищем. А куда он поехал? А зачем он к тебе заезжал? А срочно он нам нужен.
Миллион, словом, реплик.
Ну тут ответил я, что куда он поехал не знаю, а просил он денежек, а я ему и не дал, типа должничок некорректный. Зачем они его ищут, мне неизвестно, да и параллельно глубоко мне, как на Латина этого самого, так и на вас, разлюбезных.
Здесь мне для профилактики по башке двинули да и растворились. Торопились они очень. Теперь-то совсем хреново мне стало, поднял я книжки и швырнул на диван. В этом мире, пожалуй, не до чтения. Ударил я еще по синей волне, да и почехлил на кухню тараканов мониторить. Их так много, как и людей на улице. Иногда мне даже кажется, что они у меня покрупнее и поумнее, чем реальные люди. Все бегут, бегут, перемещаются, А я все считаю их, считаю. Но все без толку — быстро сбиваюсь… Тут уж совсем я подсел на жуткие депресснячки.
Вижу в дымчатом тумане своего земляка Канта (снова, блин, Могила), он мне пальчиком так лукаво машет и говорит: «Правильно, Северин, делаешь, правильно…
Терять давно нечего!». Здесь распахнулись мне врата познания, и начал я тонуть в пучинах мысленных.
И, представляете, снова звонок. Тут уж шторканулся я вообще по полной, отшвырнул стул, злость вскипела цементом.
— Кто там еще? — и дверь распахиваю.
Соседка. Улыбчивая такая, вежливая. Я еле успел сдержаться, чтоб дальше пасть не раззявить.
Однако она всего лишь за почтой ходила, мне конверт заодно вынула.
Взял. Ладно, мол, спасибо, извините.
Вернулся на кухню, уже сам нервканул, расшвырял все. Конверт, думаю, надо открыть, прочитать, думаю, надобно. Да не получается никак после визитов всех этих. Подергался я по че-как. Повертел конверт как мог и замер без движения.
Так, думаю, реальный мэйл. Положил его и думаю чисто теоретически. Надо отметить, что я никогда не получал реальных мэйлов, ну если только повестки в суд или из ГИБДД. Оттуда отнюдь не редко. А тут на тебе! Разглаживаю, гляжу. Откуда же это может быть? Причем предчувствие у меня такое, что в послании в этом не пакость, как это обычно бывает.
Утро вечера мудренее, решил я.
И брякнулся спать.
* * *
Утро? Ну, конечно, милый шоп внизу.
Типа магазин.
Приятного мало от такого визита, чего уж там.
Они надвигаются на тебя повсюду, жди только, кто из них что выкинет. Каждый из них безусловный «чужой», такое впечатление, что сейчас кто-нибудь вспрыгнет и вцепится в тебя с ненавистью, а остальные бросятся помогать. Мое «Я» настороже. Впрочем, настоящая причина страха совершенно размыта, и при несомненной текущей опасности осознаешь: все повторялось уже тысячи раз, а я до сих пор цел.
В шопе, ясно, толпа. Большая и широкая очередь за некой хавкой. А наверху, над прилавком тем самым, «Хрюша ням-ням», раздача, реклама. Фирма какая-то мясная щедрая. Безусловно, ради халявной жратвы каждый готов на все. Рухлядь плешивая, на крупинки рассыпающаяся, бьет другую, помоложе и приговаривает нежно:
— Ты здесь, мразь, не стояла!
