Однажды в Бронксе сидели на крыльце две девчушки, звали их Рути и Эди. Они разговаривали о том, какие они, мальчишки. И поэтому старательно натягивали юбки на коленки. Шайка мальчишек, живших через улицу, каждую субботу днем не менее получаса носилась за девчонками, задирая им юбки. Им нужно было разглядеть, какого у них цвета трусики, чтобы потом орать у кондитерской: У Эди розовые трусики!
Рути сказала: ей все равно нравится играть с этими мальчишками. С ними интереснее. Эди сказала, что терпеть не может с ними играть. Они дерутся и задирают юбки. Рути согласилась. Плохо, что они так делают. Но, сказала она, они так здорово носятся по кварталу, бегают наперегонки, играют на углу в войнушку. Эди сказала, и не так уж это и здорово.
Рути сказала: А еще, Эди, была бы ты мальчиком, могла бы стать солдатом.
И что? Что в этом такого хорошего?
Ну, тогда можно защищать свою страну.
Эди сказала: А я не хочу.
Как? Эди! Рути любила читать, и больше всего ей нравилось читать про всяких смельчаков — например, про Роланда[1], как он трубил в рог в Ронсевальском лесу. Ее отец тоже когда-то был смельчаком, и это часто обсуждалось за ужином. Иногда он и сам скромно признавался: Да, я, пожалуй, был тогда смелым парнем. И твоя мама тоже, добавлял он. И тогда мать Рути ставила перед ним крутое яйцо — так, чтобы он мог его разглядеть. Читая про Роланда, Рути поняла: надо быть смелым, чтобы твоя родина не погибла. Она чуть не заплакала от жалости, когда подумала про Эди и Соединенные Штаты Америки.
Ты что, не хочешь? — спросила она.
Нет.
Ну почему, Эди, как так?
Не хочется, и все.
Почему Эди? Как это так?
Стоит мне что сделать не по-твоему, ты давай вопить. А я вовсе не обязана говорить то, что ты хочешь. Я что хочу, то и говорю.
Но ведь если ты любишь свою страну, значит, ты готова ее защищать. Как это — не хочется? Пусть тебя даже убьют — все равно оно того стоит.
Эди сказала: Я не хочу никуда без мамы.
Без мамы? Ты что, маленькая? Без мамы!
Эди туго натянула юбку на колени. Я не могу, когда я долго ее не вижу. Вот как когда она уезжала в Спрингфилд к дяде. Мне так не нравится.
Ничего себе! — сказала Рути. Ничего себе! Маменькина дочка! Она встала. Ей хотелось вообще уйти. Спрыгнуть с верхней ступеньки, побежать на угол, подраться с кем-нибудь. Она сказала: Знаешь что, Эди, это мое крыльцо.
Эди не сдвинулась с места. Грустно сидела, упершись подбородком в колени. Она тоже любила читать, но ей нравились «Близнецы Бобси»[2] или «Хани Банч на море»[3]. Ей нравились истории про счастливые семьи. И у себя в трехкомнатной квартире на четвертом этаже она пыталась играть в такую же счастливую семью. Иногда она называла отца папой, а иногда говорила «отец», что его крайне удивляло. Кто-кто? — спрашивал он.
Мне пора домой, сказала она. Должен прийти мой кузен Альфред. Она посмотрела, не перестала ли Рути злиться. И тут увидела собаку. Рути, сказала она, и вскочила. Там собака. Рути обернулась. Там действительно была собака — она уже прошла три четверти квартала и сейчас трусила от кондитерской к бакалее. Обычная собака средних размеров. Но она направлялась в их сторону. Не останавливалась обнюхать бордюр или пописать у крыльца. Она просто бежала прямо посреди тротуара.
Рути смотрела на нее. Сердце у нее заколотилось и готово было выскочить из груди. Она быстро подумала: Ой, собака же зубастая! Здоровенная, лохматая, незнакомая. Откуда знать, что у нее на уме? Собака — зверь. С собакой можно поговорить, только вот она с тобой не поговорит. Скажешь собаке: СТОЙ! — а она пойдет себе дальше. Если обозлится и укусит, можно заразиться бешенством. Умирать будешь месяца полтора, и умрешь в страшной агонии. Внутренности у тебя станут как каменные, начнется столбняк. А когда тебя найдут — рот у тебя будет разинут: ты будешь вопить перед смертью да так и сдохнешь.
Рути сказала: я немедленно ухожу. Она развернулась — как будто издали ей кто-то управлял с пульта. Открыла дверь в подъезд, и вот она в безопасности. Одной рукой она нажала на звонок в квартиру. А другой закрыла дверь. Она привалилась к стеклянной двери всем телом, и тут в дверь заколошматила Эди. Пусти меня, Рути, пусти, пожалуйста! Ру-уути!
Не могу. Эди, пойми, я просто не могу.
Эди в ужасе скосила глаза на собаку. Она уже почти тут. Ой, Рути, ну пожалуйста!
Нет! Нет! — сказала Рути.
Собака остановилась прямо у крыльца, где кричала и стучала Эди. У Эди замерло сердце. Но собака, задумавшись на мгновение, проследовала дальше. Она прошла мимо. Так же размеренно.
Когда пришла старшая сестра Рути звать ее обедать, обе девочки рыдали. Они сидели, растрепанные, в обнимку. Вы обе психические, сказала она. На мамином месте я бы запретила вам играть вместе. Это я серьезно.
Много лет спустя, на Манхэттене, Рути отмечала свое пятидесятилетие. Она пригласила трех подруг. Они сидели за круглым кухонным столом и ждали ее. Она напекла несколько пирогов, чтобы день рождения можно было отмечать на кухне в течение всего дня — вне зависимости от того, когда и сколько придет гостей, и без особых хлопот. То одна, то другая подруга говорили: Ради Б-га, сядь ты наконец! Но она посреди фразы — кого-то из гостей или даже своей — вдруг вскакивала с озабоченным видом и то мыла какую-то утварь, то сметала крошки с кухонной тумбы.
Среди женщин за столом была Эди. Она аккуратными стежками вшивала новую молнию в старое платье. Она сказала: Рути, не было такого. Мы обе постоянно бегали туда-сюда.
Нет, сказала Рут. Ты ни за что не оставила бы меня у закрытой двери. Ты, конечно, была жуткой плаксой, радость моя, но ты ни за что не захлопнула бы передо мной дверь. Да ты посмотри на себя! Посмотри на свою жизнь!
Эди оглядела себя — так делает любой, когда ему так велят. Увидела пухлую, невысокую, темноволосую женщину, похожую на симпатичную учительницу истории, которая говорит классу: история — удивительный предмет. Она рассказывает нам, откуда мы взялись, кто мы такие. Вот, к примеру, ты, Хуан, откуда? Откуда родом твои дедушки с бабушками?
Вы знаете, мисс Сейден. Пуэрто-Рико. Что ли вы не знаете? — ответил Хуан. Эди подумала — с кем ему говорить?
Б-га ради, у нас день рождения или что? — сказала Энн. Она сидела и поглаживала два ящичка и проектор, стоявшие у ее стула. Она что, надумала слайды показывать? Нет, это уже предотвратила Фейт, пару раз посмотрев на часы и сказав: У меня нет на это времени, сегодня вечером Джек придет. Рут тогда тоже посмотрела на часы. Энн, может, на следующей неделе? Энн сказала: Ладно, хорошо. Только вот что, Рути, хватит себя грызть. Я знаю много чего хорошего, что ты сделала. Была бы ты в самом деле такой гадиной, неужто я написала бы в завещании, что в случае чего воспитывать своих детей доверяю тебе и Джо?
Тут ты точно ошиблась. Я и своих-то воспитать не смогла.
Рути, да будет тебе, нормально они воспитаны. И вообще, как ты можешь говорить такие жуткие вещи? — сказала Эди. У тебя замечательные, умные, красивые девочки. Эди знала, о чем говорит: она каждую держала на руках на третий-четвертый день после рождения. Естественно, она перешла в разряд тех друзей, которых называют тетями.
Ты права. Наверное, по поводу Сары я уже могу не волноваться.
Почему? Потому что она замужем и с ребенком? — спросила Фейт. Так ты оскорбляешь Эди.
Да нет, все нормально, сказала Эди.
А вот о Рейчел я действительно беспокоюсь. И ничего не могу с собой поделать. Я никогда даже не знаю, где она. Вчера вечером должна была прийти. Обычно она хотя бы звонит. И куда она подевалась?
Не иначе как ее забрали участок за дурацкую сидячую забастовку или еще что, сказала Энн. Да ее выпустят с минуты на минуту. Для меня загадка, почему она считает, что в их протестах есть толк. Ты сама ее такой воспитала, а теперь удивляешься. Кроме того, мне осточертело говорить о детках, сказала Энн. Я объехала половину почти что социалистических стран, и хоть бы кто вопрос задал. А какие я события видела из самых что ни на есть важных! — выкрикнула она.
Я правда хочу услышать обо всем, сказала Рут. Но тут же передумала. Нет, пожалуй, не обо всем. Ты просто расскажи про каждую страну, где ты побывала, одну хорошую вещь и одну плохую. У нас всего пара часов. (Было четыре. В шесть в дверях появятся Сара с Томасом, а с ними — Летти, первая внучка. Летти наверняка решит, что это ее день рождения. Кто-нибудь обязательно скажет: Какие кудри! Все будут восхищаться ее новыми туфельками и ее новой фразой: Помнись, а? Потому что очень долго это было просто существо, которое пило молоко и глазело во все стороны. Но однажды, пытаясь погрузиться в дневной сон, она вдруг села и сказала: Баба, я азбила твою часку. Помнись, а? Так запросто придумывается прошлое длиною в жизнь, которое, как мы знаем, уплотняет настоящее и дает советы будущему.) Так что, Энн, давай по паре фраз про каждую страну.
