Ицхокас Мерас
У киоска, на взморье
Он остановился около узкой асфальтированной улочки, пересекавшей дорогу, и задумался: свернуть направо? налево?
Никакой разницы не было.
Дорога направо змеилась среди деревьев, огибала ресторан и упиралась в море. В ресторане был телефон-автомат, в ресторане было и мороженое.
Свернув налево, он в конце концов тоже подошел бы к морю, только по пути попался бы не ресторан, а киоск. В павильончике тоже висел телефон-автомат, а в киоске тоже продавали мороженое — в точно таких же вафлях, точно таких же пестрых обертках.
В мороженое вдавлено несколько орешков, поверх орешков клякса шоколадной глазури.
Он свернул налево, поскольку было все равно. Потому и было ему так хорошо в этом заброшенном прибрежном селении.
Четыре дня назад, в полдень, он повздорил с начальником и заявил, что уходит в отпуск, поскольку никогда не использует его до конца, вечно его отзывают, потом весь отпуск идет псу под хвост, и ни тебе благодарности, ни уважения, и вообще все это суета сует, весь этот балаган, и вообще, все держится на нем одном и, разумеется, ценой его собственного здоровья.
Он хлопнул дверью начальственного кабинета и понесся домой, превышая допустимую скорость, попутно заготовив парочку ласковых слов для тещи, которая, хотя и проживала отдельно, в соседнем доме, неизменно встречала его у входа в кухню, теребя свой мятый передник, со стаканом прохладного сока в руке и кривой усмешкой на лице, словно это ее вина в том, что, когда он возвращается со службы, ему навстречу выходит она, а не его жена, то есть ее дочь. Мать, а не дочь.
Войдя в дом, он сразу направился в сторону кухни, но дверь была затворена, и он удивленно осмотрелся.
Пусто было в доме.
Он толкнул кухонную дверь, там никого не оказалось. Он бы, чего доброго, забеспокоился, но взгляд упал на круглые красные часы, что висели в кухне на стене. Часы показывали без десяти двенадцать. Еще рано.
Он глубоко вздохнул, вернулся в гостиную, рухнул в мягкое кресло перед телевизором и закрыл глаза. С закрытыми глазами он ощутил тишину и покой вокруг. Он сидел, погруженный в этот покой и черное безмолвие, не шевелясь ни телесно, ни мысленно, словно сгинул, растворился, и лишь последние удары черных часов в гостиной, отзвучав двенадцать раз, вывели его из забытья.
Он открыл глаза. Обе стрелки замерли на цифре 12, но ненадолго. Большая стрелка дрогнула и медленно поползла по новому кругу. И мысли его пробудились, встрепенулись.
Через пятьдесят девять минут теща приведет из садика юного повелителя дома, и тот не отлипнет ни на миг: почему-где-как-откуда-почему?
Затем явится из школы с портфелем в одной руке и с сумкой в другой принцесса. Она навылет прошьет глазами, точно разрывными пульками: не знаешь арифметики, так и не решай за меня задачки, потому как сегодня придется все перерешать.
Тогда зашебуршится в кухне старая, и по квартире поплывут ароматы двадцати семи специй.
Наконец, позвонив внизу и еще раз — в дверь, возникнет королева — белая, как полотно, с черными кругами под глазами, на двадцать лет старше самой себя, точно не с работы пришла, а вернулась с каторги.
Выяснится, что надо смотаться в супермаркет — то да се купить и, конечно, отволочь все пустые литровые бутыли да поулыбаться этой косомордой продавщице, чтобы наконец-то их приняла, потом набить сумку полными, а еще, как же иначе, взять шесть черных хлебцев, поскольку завоз всего раз в неделю.
Приедешь из супермаркета — вынь почту. Все эти квитанции, счета, банковские справки, письма друзей и родичей, которые, хочешь — не хочешь, придется читать и отвечать на них — тоже. Все прочее — по разным папкам, для каждого свое место, порядок, порядок прежде всего, а если нет — мало ли что, мил человек.
Вечером, когда уроки будут приготовлены и отвечено — не отвечено на сотни заданных вопросов, с восьми до двенадцати — телевизор: как все остается в семье да куда отправилось судно Онидина, да как схлопотал по мозгам некто Рокфорд, да как одного выродка загнали в угол лихие близнецы — блондин и брюнет — Хич-Кач, да какая жуть эти подвалы — английский стиль, и, разумеется, как тот обманул избирателей, а этот — правительство, и что будет завтра, и когда же, наконец, будет мир, если не война, да где сегодня забастовка началась, продолжается или закончилась, и сколько евреев искалечили арабы, да скольких — евреи, и все это никакой не импорт, а свой собственный товар.
Не исключено, что в разгар упоительного мордобоя Хича-Кача жалобно скрипнет дверь и скользнет, ни жива ни мертва, старейшая — рядовой, заступивший на вахту в пять утра и, само собой, доблестно отстоявший ее на солдатской кухне.
Потом, когда дети уснут, когда все огни будут погашены, когда зазудит жук, колотясь крылышками в оконную сетку, он еще долго будет лежать с открытыми глазами рядом со своей женой, смертельно измученной за день, притихшей, тоже без сна, коснется ее тела, и она длинными пальцами крепко сожмет его руку, и задумается он, а возможно, и она тоже, что же это такое — животная тяга, биологический инстинкт, удовольствие для подслащения дня, любовь или семейная повинность.
Он бросил взгляд на черные часы — оставалось двадцать семь минут — и мгновенно принял решение.
Вырвал двойной лист из тетрадки по арифметике, отыскал в ванной черный карандаш, которым теща перед обедом подрисовывала себе брови, и жирно, наискосок написал:
«Уехал в командировку».
Придавил лист массивной хрустальной пепельницей. Взял из бара плоскую бутыль виски. Из холодильника — два кирпичика хлеба и кусок сыра. Из шкафчика под кухонным окном — кое-какие жестянки — мясо, рыба, маринованные огурцы и, понятно, кофе.
Пригляделся, не забыл ли чего, и, не припомнив ничего срочного и необходимого, зашвырнул все в большой зеленый рюкзак, застегнул его и поставил у двери.
Тогда пошел в спальню, вынул из шкафа подушку, одеяло, две простыни. Заметил здесь же, в спальне, транзисторный приемник. Взял его. Из ванной вынес пакетик с бритвенными принадлежностями, а в спальне, заглянув в нее еще разок, сгреб в охапку какие-то книжки в ярких обложках.
И укатил.
Так он прибыл в это захолустное селение на взморье и, лишь затормозив у маленького домика, спохватился, что не позвонил другу, не справился, свободна ли его комнатенка.
Он направился к домику, постучался в дверь, но никто не отворил. Тогда он пошарил за ставнем, достал ключ и водворился в этой обители.
Да, еще когда внес пожитки, съездил в ближний магазин и взял ящик пива.
Так четверо суток, хотя он и не вел счета времени, жил он в приморском селении, вставал, когда хотелось, потягивал пиво, когда хотелось, умывался или не умывался, брился или не брился, почитывал, если хотелось, или слушал радио, выходил погулять или отсиживался взаперти, если хотелось, и так во всем — если хотелось и когда хотелось, а не хотелось, то и нет.
Сейчас ему хотелось мороженого и еще хотелось позвонить другу, и неважно было, по какой дороге идти, налево или направо. А поскольку было все равно, он двинулся налево, где стоял киоск.
Он шел не спеша, поглядывая по сторонам, наслаждаясь всем вокруг, как и вчера, как позавчера, как позапозавчера.
Нравилось, что дома раскиданы беспорядочно.
Нравилось, что улиц нет, а одни лишь асфальтированные сельские дороги без тротуаров.
Нравились корявые деревья и колючие кустарники, за которыми порой и домов не видать.
Нравилось, что смуглая длинноногая девица, продававшая в павильончике мороженое, с ее серыми кошачьими глазами ему вовсе не нравится.
Он нащупал в кармане три жетона и поискал еще, эти автоматы заглатывают их, как бешеные, но не нашел и тут же усмехнулся сам себе, поскольку и двух жетонов было много, он хотел сказать другу всего два слова: я счастлив.
У киоска было безлюдно. Будний день, послеобеденное время, редко кто выбирается на пляж. Он удивился, заметив, что со стороны моря приближается какой-то старенький «фиат».
Машина стала у киоска в тот момент, когда он ступил под навес.
Киоск был крохотный, тесная каморка, зато к нему примыкал просторный навес без всяких стен, и приятно было посидеть здесь, так как и ветерком обдувало, и солнце не палило.
В машине прибыли трое, и все трое вышли.
Мужчина — лет пятидесяти с гаком, видимо, отец, женщина — помоложе, тоже приближающаяся к полувеку, вероятно, мать, потому что третьей была молодая женщина — лет двадцати трех, от силы двадцати четырех.
Лишь она одна и купалась.
Родители были при полном параде, лишь она — с мокрыми волосами, свалявшимися в комья, в сыром купальнике, поверх которого была накинута тонкая темная сорочка, и ничего больше, даже не застегнуты пуговицы, и сама сорочка была коротковата и едва прикрывала нижнюю часть купальника.
