Синъитиро Накамура
Оживший страх
– Мне сегодня выпало тяжелое испытание, – сказал он.
В этот вечер я впервые различил темные впадины под глазами этого человека, который вот уже двадцать лет был моим другом. Мне он всегда казался очень молодым, но сейчас он выглядел несказанно измученным. Эти круги вокруг глаз и потускневшая, морщинистая кожа руки, в которой он держал стаканчик с сакэ…
– Когда тебе за сорок, стоит чуть ослабить контроль над собой, и тут же появляются все признаки среднего возраста. Поэтому я стараюсь как можно больше гулять.
Со мной недавно было то же самое – кожа на руках сделалась тусклой, как у него теперь, – тогда по совету знакомых я некоторое время занимался упражнениями с деревянным мечом и отчасти вернул себе молодость.
– Но именно на прогулке мне и выпало тяжелое испытание, – добавил он спокойно, совсем не так, как говорил бы человек, жаждущий поскорее стереть из памяти напугавшее его событие. Наоборот, казалось, будто он пристально всматривается в далекое, милое сердцу воспоминание. Поэтому я переспросил:
– Сегодня?
– Да. Сегодня после обеда. Я снял для работы помещение в недавно открытой гостинице, неподалеку от университета, в районе старых особняков. Видишь ли, мне подумалось, что в перерывах между моими трудами будет так приятно побродить по улицам, где прошли наши студенческие годы. Ведь после войны мне еще ни разу не привелось спокойно пройтись по этим кварталам.
Значит, он оставил чемодан с бумагами в номере маленькой гостиницы и сразу вышел на улицу. В годы нашего студенчества этот особняк вовсе не был гостиницей.
В нем жила семья владельцев окрестных земель, принадлежавшая к древнему дворянскому роду. И теперь, выглянув из окна комнаты, где он поставил чемодан, он видел сразу под собой крутую узкую улочку, по которой в студенческие годы часто бродил вечерами, не отрывая глаз от яркого света, лившегося из окон дома. Этот отлогий, вымощенный камнями склон наводил его на воспоминания: ведь особняк, в котором он теперь поселился, некогда притягивал его юношеское воображение. Каждый год с наступлением осени во дворике особняка развешивались разноцветные бумажные флажки стран и устраивался банкет в саду. Ветер доносил волны музыки до тесной каморки, которую он снимал на втором этаже ветхого дома, и он оказывался во власти очарования далекой эпохи Мэйдзи.
Эти воспоминания и погнали его из гостиничного номера на улицу. Он, обычно с таким тщанием относившийся к своей работе, на этот раз оправдывал себя тем, что дела все равно не двинутся, пока он не привыкнет к новому жилью. И он отправился бродить по улочкам квартала старых особняков, где когда-то бывал каждый день. Здесь не было видно следов разрушений, причиненных воздушными налетами или Великим кантоским землетрясением, и в каждом доме, в оградах, амбарах неуловимо чувствовался дух старой эпохи. И вот спустя много лет мой друг, живущий деловым сегодняшним днем, обрел здесь покой и утешение. Вообразив, что вернулся во времена студенчества, он бродил по улицам, то прислушиваясь к звукам фортепиано, доносящимся из ближайшего дома, то провожая взглядом неброско, но безукоризненно одетую пожилую женщину с корзиной для покупок, пока та не повернет за угол и не скроется из виду. Когда он проходил мимо начальной школы, из ворот высыпала ватага детей с ранцами за плечами, и мальчики тут же начали драться мешочками с домашними туфлями. Эта сцена тоже напомнила ему студенческие годы. Когда-то он дружил с детьми, жившими по соседству, и часто вечерами играл с ними на улице. Эта улица, где прохожие встречались редко и почти не сновали машины, и по сей день хранила облик задворок эпохи. Он и не предполагал, что в послевоенном Токио остались такие кварталы. Их обитатели, видимо, и теперь живут, как до войны, неторопливо впивая все оттенки аромата тихой, безмятежной жизни. Так он думал.
И его охватывало поразительное ощущение – будто он смотрит в небывало длинный туннель времени.
Вскоре он оказался на перекрестке. Там, где кончался квартал особняков, шел асфальтовый тротуар и стояла такая же, как и встарь, табличка автобусной остановки. Подстегиваемый воспоминаниями, он перевел взгляд на эту табличку и вдруг увидел христианскую церквушку с запертыми, как и в прежние времена, зелеными деревянными воротами, словно сидевшую в земле. Перед моими глазами тут же отчетливо всплыл силуэт той деревянной церкви – я сразу вспомнил, как однажды в студенческие годы, когда мы проходили мимо этого места, он заметил мне: «Обычно христианские церкви производят такое впечатление, будто устремились к небу, обеими руками тянутся ввысь, одна эта сидит».
– И вот в то мгновение, когда я посмотрел на ворота, – продолжал мой друг, – вернее, в то мгновение, когда я перевел взгляд на ржавый засов, замыкающий створки ворот, я почувствовал, как меня охватил непонятный, неведомый мне дотоле страх, и я застыл на месте.
Мне было известно, что в студенческие годы он одно время подумывал, не стать ли ему христианином, и я спросил:
– Может быть, это был религиозный страх? Иначе говоря, жившее в тебе до сих пор раскаяние, что ты не преклонил колена перед богом, – раскаяние, ставшее страхом…
– Нет, это не то… Вероятно, не совсем не то, но все же тот страх не имел непосредственного отношения к богу. Однако я понял это позже. И когда понял истинную причину моего страха, мне вдруг так захотелось поговорить с тобой, старым приятелем, – я гнал такси по ночным улицам, и вот я у тебя.
Сначала он принял этот страх за сердечный приступ. Выпрямившись во весь рост, он стоял на тротуаре и не отрывал глаз от заржавленного засова, надеясь, что приступ постепенно пройдет, если сосредоточить внимание на разглядывании какого-нибудь предмета. Однако то, что с ним происходило, явно не было физиологическим явлением. Вскоре страх разлился по всему телу и достиг головы. Будто подталкиваемый в спину, он бросился прочь от этого места. «Не оборачивайся!» – словно чей-то приказ прозвучал в ушах, когда поворачивал за угол. Но он все же обернулся и еще раз увидел заржавленный засов. И новый приступ страха стиснул, как в тисках, все его тело. Он ощутил такой пронизывающий холод, будто его, голого, облили ледяной водой.
Он почти бежал. И опять оказался в квартале особняков, которые совсем недавно так умиротворили его душу. Старательно восстанавливая в памяти облик улиц, по которым только что бродил, он двинулся к гостинице. Близился вечер, из домов доносились едва уловимые запахи еды. На этих малолюдных улицах он вновь ощутил жизнь и обрел утраченный было покой. Теперь страх отступил, казался нереальным, и он снова был поглощен радостным чувством – будто он живет в заколдованном сне, и далекое, былое опять воротилось к нему.
И когда он нырнул в ворота бывшего дворянского особняка – нынешней гостиницы, – он почувствовал, как все его существо обволакивает ощущение, которое можно было назвать почти счастьем…
– Вернувшись к себе, я лег на кровать. Спокойно курил и размышлял о сущности своего недавнего страха.
Он писатель, известный глубоким проникновением в суть различных психологических явлений. Эта его склонность к рациональному анализу зачастую превращала даже простейшие явления жизни в головоломную мешанину событий. Когда я читал его книги, он порой представлялся мне ребенком, который, желая узнать, как устроены часы, вдребезги разбил механизм и, растерянный, стоит над его разрозненными останками. И вот сейчас, когда он объявил, что «размышлял о сущности страха», мне стало даже интересно – какой сложный анализ за этим последует? Сам я был склонен предполагать, что его нынешний «страх» связан с перебоями в работе сердца, с физическим и нервным переутомлением, действие которого он под влиянием собственной нервозности сильно преувеличил. Это довольно частое явление в нашем возрасте, и обычно оно оканчивается выводом, в медицинском смысле крайне разумным: надо уделять больше внимания своему здоровью. Следовательно, такое событие никак не может быть поводом для размышлений.
Он лежал передо мной на диване, вытянувшись и глядя в потолок, и медленно пускал табачный дым, так что мне невольно подумалось, что и до прихода ко мне он точно так же лежал в комнате гостиницы, погруженный в раздумья. Затем он продолжал рассказ:
– Во время прогулки я перенесся в студенческие времена двадцатилетней давности… Я чувствовал, что именно в этом – ядро проблемы и ключ к разгадке. Быть может, страх, который охватил меня, когда я увидел засов на церковных воротах, как-то связан с воспоминаниями о моей студенческой жизни. Ведь ты, наверно, знаешь, что в те годы я глубоко интересовался христианством и не раз колебался – не войти ли мне в эти ворота. Та церковь была единственной, которую я знал, но ведь церковь может быть католической и протестантской и протестантизм в свою очередь состоит из великого множества сект. Так вот, та церковь принадлежала к одному из движений протестантизма, а я интересовался идеями католичества. Кроме того, говоря по правде, мои представления о христианстве как о догме еще не определились настолько, чтобы я мог четко сказать, каким положениям какой школы и какой секты сочувствую. Хотя меня и заинтересовали идеи католичества, я не знал даже, приемлемо ли оно для меня в виде ортодоксальной богословской доктрины. Поэтому, глядя на ту церковь, я не должен был испытывать раскаяния, граничащего со страхом. Но несомненно, что ржавый засов на зеленых воротах связан с какой-то важной стороной моих воспоминаний. А значит, возможно, что страх, накативший на меня сегодня, не нынешний, а, скорее, рецидив того страха, который я, видимо, пережил в студенческие годы и который повторился, когда я вновь оказался в обстановке тех лет.
