Забудь все, что было прежде. Хорошенького понемножку. Это позволяет ручке поспевать записывать. Я не вижу ее, но слышу где-то сзади. До того тихо. Когда останавливается ручка, продолжаю я. Иногда она отказывает. Когда она отказывает, продолжаю я. Не выношу, когда слишком тихо. Или временами так слаб мой голос. Тот, что из меня исходит. Ладно, довольно об искусстве и ремесле.
Я делал все, что ему хотелось. Мне хотелось того же. Для него. Стоило ему чего-либо захотеть, у меня тут же возникало то же желание. Ему оставалось лишь сказать что. Когда он не хотел ничего, мне тоже ничего не было нужно. В этом смысле я не жил без желаний. Если бы он что-нибудь захотел для меня, и я бы стремился к этому. К счастью, например, или к славе. У меня были лишь те желания, которые выказывал он. Но ему приходилось выказывать их все. Все свои желания и потребности. Когда он молчал, то, видимо, был похож на меня. Когда он приказывал сосать его член, я торопился исполнить. И в этом я находил удовольствие. Вероятно, у нас были общие утехи. Общие потребности и общие утехи.
Однажды он приказал мне оставить его. Он употребил именно этот глагол. Очевидно, он был при последнем издыхании. Я не знаю, что он хотел этим сказать: оставить его навсегда, или отступить на секунду в сторону. Сам я никогда вопросов не задавал. Своих вопросов, только его. Каков бы ни был смысл его слов, я пошел, не оглядываясь. Выйдя из пределов слышимости его голоса, я ушел из его жизни. Возможно, именно этого он и хотел. Есть вопросы, которые ясны и так, их не задают. Очевидно, он был при последнем издыхании. Я же, наоборот, был далек от этого. Я принадлежал к совершенно иному поколению. Оно не дожило. Теперь, когда близится ночь, в моем черепе что-то мерцает. Каменистая почка, но не везде. Будь у меня 3–4 жизни, я, вероятно, что-нибудь да совершил.
Едва ли могло быть больше шести лет, когда он взял меня за руку. Лишь отчасти выхватил из детства. Выхватить меня целиком не заняло много времени. То была левая рука. Находиться справа — такого вынести он не мог. Мы двигались вперед бок о бок, рука в руке. Хватало одной пары перчаток. Свободные, внешние, руки свисали обнаженными. Он не любил ощущать своей кожей кожу другого. Иное дело слизистая оболочка. И тем не менее изредка он снимал перчатку. В этом случае и мне приходилось снимать свою. Таким образом связанные обнаженными конечностями мы покрывали ярдов 100. Иногда больше. Ему этого хватало. Если меня спросить, то я скажу, что одноименные руки не годятся для близости. Моя никогда не чувствовала себя уютно в его. Изредка мы отпускали друг друга. Пожатие слабело и распадалось. Нередко пролетали целые минуты прежде чем руки сцеплялись вновь.
Это были нитяные перчатки, довольно тесные. Они отнюдь не размывали форм, а лишь подчеркивали их, упрощая. Моя, естественно, еще годы была слишком велика. Заполнить ее заняло много времени. Он говорил, что у меня руки Водолея. Это какое-то сооружение наверху.
Все, что я знаю, пришло от него. Я не стану повторять этого обо всех ошметках знаний. В искусстве все путать — нет моей вины. Это проклятие свыше. Остальное, мне кажется, тут ни при чем.
Наша встреча. Несмотря на сутулость, он мне показался великаном. К концу его туловище стало параллельным земле. Чтобы компенсировать этот дефект, он широко расставлял ноги и подгибал колени. Его ступни все больше расплющивались и выворачивались наружу. Горизонтом ему была земля прямо под ногами. Зыбкая подстилка из дерна и потоптанных цветов. Он подавал мне руку, как старая утомленная обезьяна, задирая локоть как можно выше. Мне стоило лишь распрямиться, чтобы возвышаться над ним. Однажды он остановился и, подыскивая слова, объяснил мне, что анатомия едина.
Поначалу он всегда разговаривал на ходу. Так мне сейчас кажется. Потом иногда на ходу, иногда стоя. В конце только стоя. Голос все время слабел. Чтобы ему не приходилось повторять одно и то же дважды, я наклонялся. Он останавливался и ждал, пока я приму нужную позу. Как только краем глаза замечал, что моя голова вровень с его, раздавался шепот. В 9 случаях из 10 не имевших ко мне никакого отношения. Но он хотел, чтобы я слышал все, включая восклицания и ломанное «Отче наш», которое он изливал на цветы у самых ног.
И в тот раз он остановился и подождал, пока появится моя голова, прежде чем сказать, чтобы я оставил его. Я выдернул руку и ушел, не оглядываясь. Шаг-другой, и я потерян для него навсегда. Мы порвали, если он хотел именно того.
Он редко заводил разговор о геодезии. Но протяженность экватора мы, должно быть, покрыли не один раз. Со средней скоростью около 3 миль в час, и днем, и ночью. В арифметике мы находили убежище. Счет в уме, согнувшись пополам, рука в руке! Иногда под проливным дождем мы возводили в куб даже трехзначные числа. Врезаясь в память, результаты накапливались. Чтобы позже подвергнуться обратным операциям. Когда время сделает свое дело. Если бы меня спросили в подходящей форме, я бы сказал, да, разумеется, концом этого затянувшегося пикника явилась моя жизнь. Скажем, последние 7000 миль. Считая с того дня, когда, впервые сославшись на свою немощь, он сказал, что ему кажется, что она достигла пика. Будущее доказало его правоту. По крайней мере частично.
Я вижу цветы у своих ног, а также вижу другие. Те, что мы топтали, ступая в ногу. Они и в самом деле одинаковые.
Вопреки моим давнишним представлениям, он не был слепым. Скорее вялым. Однажды он остановился и, подыскивая слова, описал свое видение. Он закончил, сказав, что думает, что хуже не станет. В какой мере это являлось заблуждением, я сказать не могу. Сам я никогда вопросов не задавал. Когда я наклонился принять его сообщение, то уловил глазом голубую вспышку, вызвавшую, очевидно, покраснение глаз.
Иногда он останавливался, не проронив ни слова. То ли ему нечего уже было сказать, то ли он уже решил ничего не говорить. Я как обычно наклонялся, чтобы ему не приходилось повторяться, и мы застывали в таком положении. Сложившись пополам, соприкасаясь головами, молча, рука в руке. Тем временем мимо нас одна за другой стремительно пролетали минуты. Рано или поздно его нога сходила с цветов, и мы шли дальше. Возможно, лишь для того, чтобы через несколько шагов вновь застыть. Чтобы он смог наконец высказать то, что было у него на душе, или решить промолчать вновь.
На ум приходят и другие важные примеры. Срочное продолжительное сообщение, немедленное движение. То же самое с задержкой движения. Срочное непродолжительное сообщение — немедленное движение. То же самое с задержкой движения. Непродолжительное сообщение с задержкой — немедленное движение. То же самое с задержкой движения.
Тогда, именно тогда я жил, или не жил вовсе. По крайней мере лет 10. С того дня, когда тыльной стороной ладони левой руки он неторопливо провел по развалинам своего крестца и разразился предречением. Вплоть до моего изгнания. Я отчетливо вижу место, почти на самом гребне. Шаг-другой вперед, и я уже спускаюсь по противоположному склону. Оглянись я назад, его бы не увидел.
Он любил карабкаться, а значит и я тоже. Он требовал самых крутых склонов. Его остов разламывался на две равные доли. Благодаря тому, что нижняя часть укорачивалась из-за подогнутых колен. При уклоне один к одному его голова бороздила землю. Я не знаю, чем вызвана эта манера. Любовью к земле и многочисленными запахами и оттенками цветов. Или грубым императивом анатомического порядка. Он никогда не обсуждал это. Добраться до гребня и, увы, снова вниз.
Чтобы время от времени любоваться небом, он прибегнул к помощи крошечного круглого зеркальца. Подышав на него и отполировав о голень, он искал в нем созвездия. Есть! восклицал он, относя это к Лире или Лебедю. И часто прибавлял, что небо кажется все тем же. Тем не менее мы не были в горах. Временами я различал на горизонте воду, ее уровень казался выше нашего. Могло ли это быть дном какого-нибудь широкого испарившегося озера, или вода из него ушла под землю? Сам я никогда вопросов не задавал.
Факт остается фактом, мы часто взбирались на холмы высотой 300 футов. Неохотно поднимал я глаза и видел на горизонте ближайшую гору. Или вместо того, чтобы уйти прочь от той, с которой мы только что спустились, мы вновь поднимались на нее.
Я говорю о 10 последних годах, заключенных между двумя описанными событиями. Они заслоняют те, прежние, и, видимо, похожи на них как две былинки. К тем прежним годам стоит отнести мое образование. Так как я не помню, чтобы что-либо изучал в те годы, которые помню. Именно этими рассуждениями я себя успокаиваю, когда внезапно из меня вырываются знания.
Я поместил сцену своего изгнания почти на самый гребень горы. Но это произошло наоборот в равнине, совершенно спокойно. Если бы я оглянулся, то увидел бы его на том самом месте, где оставил. Какой-нибудь пустяк указал бы мне на ошибку, если тут была ошибка. В те годы, что прошли, я не исключал возможности встретить его снова. Там, где я его оставил, или где-то еще. Или услышать, как он зовет меня. При этом я говорил себе: он был при последнем издыхании. Но я особенно на это не рассчитывал. Так как сам едва отрывал глаза от цветов. А его голос иссяк. И словно этого было недостаточно, я все твердил себе: он был на последнем издыхании. Поэтому я не замедлил прекратить думать об этом.
