Юрий Красавин - После полуночи

«Этот город не любит меня./ Просто так, безо всякой причины. / Не бывало отрадного дня,/ Чтоб меня не казнили безвинно. / Нет, не люди мои палачи — / Хамство, глупость, тупая жестокость. / Я, случается, плачу в ночи / Оттого, что мне тут одиноко…»

В ненастный осенний вечер я сидел за своим письменным столом и по непонятному внутреннему влечению писал, словно под диктовку, эти стихи. Спешу предупредить: я не поэт, а стихотворец, пишущий от случая к случаю, раз или два в год. Потому за всю свою жизнь я сочинил, небось, не более полусотни стихотворений. Можно бы и не сочинять их, но раз уж написались, пусть будут…

«Этот город никем не храним, / Богоброшен и богооставлен, / Потому и клубятся над ним / Злые силы, он тем и прославлен, / Его имя темно и мертво, / Он по глупости так именован, / Потому я зову Корчевой / Столь враждебное мне Конаково…»

Старинный городок Корчева располагался когда-то на берегу Волги чуть ниже по ее течению, но он ушел на дно Иваньковского водохранилища в тридцатых годах минувшего несчастного века. Жилые дома его перевезли сюда, выстроили в улицы — это нынче старая часть города. По праву наследования надо бы переназвать наше Конаково, сделать его Новой Корчевой… сила слова необорима! слово может творить чудеса! Оттого и нравы его граждан смягчились бы. Вот я и переназвал из самых благородных побуждений. Но пока что…

«Здесь жируют мерзавец и плут, / Здесь ликуют прохвост и бездельник. / Удивительно много их тут, / Тех, чья жизнь и пуста, и бесцельна! / Тут при овцах и волк, и пастух / Каждый цели своей предназначен. / Мне смешно видеть их суету, / И тогда я смеюсь, а не плачу.»

Должно быть, они витали над моей головой, эти стихи, а я теперь ловил их, закреплял на листе бумаги, располагая не в столбик четверостишиями, а просто в строчку:

Это давнее мое убеждение — о стихах, витающих в воздухе подобно вольным птицам или столь же вольно плавающим, как рыбки в воде. Наверно, думаю я, заслуга стихотворцев состоит лишь в том, что они искусно приманивают, ловят их, каждый в силу своих способностей и умения; поймав, прикалывают свою добычу к бумаге кончиком пера или приколачивают буковками пишущей машинки.

Вот какая мысль не оставляет меня: самое-то ценное давно уже выловлено, извлечено из окружающего нас околоземного пространства (тут речь не только о Новой Корчеве) поэтами золотого да серебряного веков, и приколото ими намертво к бумаге, к мрамору, к медному листу. А нам, живущим ныне, осталась так себе, мелочишка сорная, мелюзга, вроде стишков о нелюбви города к своему гражданину Еще мне подумалось, что написание целого стихотворения — это ходьба по неизведанной топи болотной: бросишь сцепленные в строку слова, как бревнышко, ступишь на него — шатко, ненадежно; кладешь еще одно… увязываешь неуклюжие строки рифмой, заполняешь пустоты туманом смысла…

А куда, собственно, вел я эту хлипкую гать, сочиняя стихотворение о Новой Корчеве, богоброшенной и богооставленной? Куда выстраивал этот жалкий мосточек, рискуя позорно провалиться в болотную жижу? Бог знает…

Внезапно охладев к стихописанию, я некоторое время сидел просто так, потом спрятал исписанный листочек в ящик стола и придвинул к себе книгу, которую читаю довольно часто. Этот толстенный фолиант вместил в себя множество книг, стал своеобразной библиотекой. Там повествуется о давно ушедших временах, об исчезнувших государствах и городах, о неведомых народах и их мудрых или жестоких правителях. Меня волновали труднопроизносимые имена и названия, поражало обилие изображаемых событий, озадачивали странные, непривычные обороты речи.

«На другой день Олоферн приказал всему войску своему, пришедшему ему на помощь, подступить к Ветилуе, занять высоты нагорной стороны и начать войну…»

«В шатре осталась одна Иудифь с Олоферном, упавшим на ложе свое, потому что был переполнен вином… Потом, подойдя к столбику постели, стоявшему в головах Олоферна, она сняла с него меч его и, приблизившись к постели, схватила волосы головы его… и изо всей силы дважды ударила по шее Олоферна и сняла с него голову…».

На этот сюжет я даже написал стихотворение, которое начиналось так:

Я оторвался от книги, вздохнул, стал собираться. Жена посмотрела на меня вопросительно.

— Ты куда это, на ночь-то глядя? — спросила она. — Посмотри, какое ненастье там.

Что-то затосковало во мне, как бы заскулило; печальная нота зазвучала в душе. Я глянул в окно: ветер безжалостно трепал березы под нашей лоджией; уличный фонарь отчаянно качался и мигал; по Волге тяжело, медленно плыл буксир с баржей, борясь с волнами и ветром.

— Не ходи, — сказала жена. — Уже поздно, и дождь хлещет.

И не следовало мне выходить на улицу в этот вечер, тем более в такую позднюю пору, но я еще накануне обременил себя обещанием позвонить знакомым в Москву — и чего это мне втемяшилось! — а в случае междугородних разговоров (домашнего телефона у меня нет) приходится идти на почту — на другой конец улицы нашей, где торговый центр, там главный узел связи. Я надел теплый свитер под пиджак., плащ застегнул на все пуговицы, поднял воротник…. Она смотрела на меня почему-то встревоженно: думаю, ее тоже тяготило нехорошее предчувствие. А во мне душевный скулеж стал явственней.

— Был человек в земле Уц, — бормотал я, спускаясь по лестнице: лифт уже не работал. — Ходил в полночь на почту…

Я вышел из нашего подъезда — ветер по-разбойничьи набросился на меня и окропил водой, как с банного веника. Для очкариков дождь — несчастье: окружающий мир тотчас исказился и потерял очертания. Да и не было в этом мире ничего очерченного четко: облака неопределенной формы мчались вверху, ветер раскачивал деревья, дождь словно сеткой занавесил дома нашей улицы. Лужи были черны, как и асфальт, они расплескивались у меня под ногами.

Но в эту ненастную пору не один я оказался под открытым небом. Дом наш этаким сапожком, и как раз на углу, где «носок», темная фигура качнулась ко мне:

— Мужик, в морду хошь?

— Нет! — сказал я решительно и головой мотнул, и отстранился от него.

— А может все-таки хошь? Ты скажи, я дам.

— Ни малейшего желания, — отвечал я ему.

Каждый раз, выйдя из дома, я попадаю в какую-нибудь передрягу, будь то днем ли, ночью ли… Такой уж город.

— А то давай дам, а? — не отставал он. — Я могу.

И уже шагал рядом, примеряясь.

— Да пошел ты… козззёл! — сказал я ему яростно.

Он отшатнулся, а мне пришлось прибавить шагу. За спиной у меня шлеп-шлеп по лужам. Оглядываться не хотелось — это было бы уже проявлением трусости. Кажется, отстал… оторвался я от него.

Пошлое кулачное действо никак не могло вдохновить меня. Но иногда ведь обстоятельства диктуют свою волю. Хочешь не хочешь, а бываешь вынужден дать ближнему по морде.

Вот если рассудить здраво, что этому типу нужно было? Я его толкнул? Или взглянул неприветливо? Или слово обидное сказал? Ни то, ни другое, ни пятое и ни десятое. Я просто шел мимо, вежливый и культурный человек, еще несущий домашнее тепло и благородный строй мыслей. Но дело тут вот в чем: он выполняет волю славного града нашего по отношению ко мне, гражданину его.

Исполняющий волю города не устремился за мной, отстал. Но это ничего не означает: найдутся другие исполнители. Все здесь враждебно мне, вплоть до природных стихий: ветер сразу усилился, едва я вышел на улицу; и дождик стал обильнее; и лужи сами собой подплескивались мне под ноги, а брызги взлетали как-то так, чтоб непременно замочить мои штаны до колен.

Неприятный скрежет железа по асфальту стал раздражать меня: две милицейские машины с мигалками конвоировали третью, а та третья являла собой жалкое зрелище. «Иномарка, — отметил я не без удовлетворения. — Есть Бог на свете». Владельцы этих иномарок днем и ночью гоняют по улицам на предельной скорости. Уж скольких покалечили, а все неймется. Вот кто-то из них доездился. Не все-то ему других давить, и сам пострадал. Небось, увезла его «скорая помощь», а «тачку» иностранного производства волокли, надо полагать, на милицейский двор, как вещественное доказательство — вещдок.