Истории разносила по городу Лукешка. Рассказывать она умела пестро — с ее языка, через исконную бабью говорливость, рацеи вмиг облетали окрестные дворницкие, завалинки и лавки, за день рассасываясь по всем закоулкам простолюдной Мельны. Дальше, из кухонь и людских, рассказки тянулись в господские столовые, потешая в обеденный час отцов семейств, родню и домочадцев. Но у барских самоваров уже не знали, что главная заслуга в том удовольствии, какое подавалось за чаем вместе с вареньями и калачами, принадлежит сорокалетней незамужней бабенке — Лукерье.
Лет двадцать Лукешка служила кухаркой в семье городского врача — чухонца по отцу — Андрея Тойвовича Хайми. Так что Сергея Хайми — сына Андрея Тойвовича и бедной дворянки Елизаветы Скорпиной — она знала с рождения.
Рассказывалось, будто Сережа с самого своего появления на свет был до странности невезуч: еще в младенчестве он умудрялся так давиться молоком кормилицы, что, для прочищения дыхания, его приход.илось переворачивать вниз головой и трясти, словно солонку над пресным борщом. Рассказывалось, будто ребенком во сне он часто шевелил ушами, и однажды игривый домашний кот кинулся в его постель и, спящему, прокусил мочку, оставив на всю жизнь два вздутых рубца. Рассказывалось также, будто — уже гимназистом — на охоте он подстрелил собственного мерина, по рассеянности спутав несчастную животину с сохатым.
Со временем обывателей перестало удивлять роковое невезение молодого соседа, оно перешло в обычное состояние его дел и, став будничным явлением, сделалось привычным, что почти равно необходимому. К нему относились с сочувствием, даже после этой, последней истории: ведь страдал он и терпел от Случая не по личной вине, была, значит, на то злая судьба, а обиженного судьбой пожалеть — благочестие. К тому же был он юн, воспитан, читал книги и не распутничал в духе нового века, а то, что был горяч и судил власти, так со временем эта блажь выходит, как пузырьки из сельтерской.
Весной 1908 года Сергей заканчивал шестой класс гимназии, — тогда-то мы и услышали о нем последнюю историю, где невезение сыграло с ним поистине счастливую шутку. Так что уместнее, пожалуй, назвать это везением.
Начинала Лукешка обычно с ругани:
— Случилось все из-за той дерьмовки — дочери трактирщика Зезюли, чью кухню моему барину следовало бы прописывать вместо слабительного.
Девицу звали Катерина. Лицом она была — рождественский херувим, но головой пошла в папашу и, кроме куриных мозгов, имела такую натуру, что сама под первого петуха сядет и сама же хвост растопырит без лишнего кудахтанья. А охотников до ее красы было столько, что если б все они разом провалились в геенну огненную, то половина мельновских портных пошла бы по миру, ввиду пропажи спроса на брюки.
— Словом, — говорила Лукешка, — скажу: кто из здешних парней ее в кусты не таскал, так такого днем с огнем не сыскать, разве только наш барчонок.
По улице она ходила в шляпке с вуалью и под белым зонтом, так что какой-нибудь проезжий, пожалуй, принял бы ее не за простую мещанку, а за самолучший товар — первую невесту. Однако в городе каждый ярыжка знал, что если у ней передок взыграет, так она забудет про зонтик и шляпку, и за нуждой ей сгодится кто угодно, какой ни на есть последний забулдыга, лишь бы справлялся с кобелиным делом. В эту самую раскрасавицу и угораздило влюбиться барчонка, когда тому только шел семнадцатый год. Высмотрел он ее, должно быть, в церкви, куда та являлась со своим зонтом, точно на лодочную прогулку, в других местах (кроме дома, гимназии и церкви) барчонок просто не бывал, так что вполне мог сойти за проезжего. Имея при всем прочем романтическую душу, Сергей накрутил в мыслях невесть что — усмотрел под вуалью кротость, в глазах — чистый родничок, навесил ей нимб, как всамделишному херувиму, — а после стал сохнуть по этой сказке и, в конце концов, зачах, словно не просто тосковал по зезюлинскому чаду, но и питался на его кухне.
— Ей Богу, барчонок стал похож на пересохший горох—выпадал из собственной кожи!
На ночь он перестал гасить лампу, просиживал в своей комнате с огнем до самого утра. И с учебой у него пошли нелады—учитель истории Лесников жаловался папаше при встрече на рассеянность молодого Хайми; а раза два его видели по утрам вместо гимназии в заречье около зезюлинского дома, где он вытаптывал палисадник, примеряясь украдкой сунуть в окошко какую-то синюю бумажку.
Дальше — хуже: перестал спорить с родными о столичных новостях, молчал, даже если при нем заговаривали о Столыпине. Дома, за обедом, начал через раз носить ложку мимо рта и отзывался, если только над ухом . протрубить иерихонским манером. Одним словом, сделался барчонок сам не свой, и не заметить этого мог только Юшка-Лыко, который глух, нем и с бельмом на одном глазу, а другой глаз закатывает для пущей жалостливости (но при этом всегда быстрее остальных голодранцев удирает от околоточных). Родня забеспокоилась, однако, не ведая причины сыновьего недомогания, списали меланхолию на сырую погоду и отсутствие свежих овощей. Барыня, Елизавета Петровна, по углам Сережиной комнаты пучками развесила мяту, валерьяну, полынь, заманиху, а папаша прописал ему желтые пахучие капли, которые барчонок, слава Богу, пить забывал.
Неизвестно, как бы дальше потекла его хворь, если б не случилось Сергею в ту пору сойтись с одним парнем — сыном лабазника Левой Трубниковым. Этот тип был лет на пять его старше и родом совсем из другого курятника — балбес, кутила и порядочный жох. Непонятно, с какой стати их друг к другу кинуло, — барчонок был нрава не буйного, водки не пил, а коли говорил кому-то в запале дерзость, то не иначе, как: вы, милостивый государь, сатрапьего роду-племени! — но на недолгое время они даже подружились. Думается, что одному из них просто не было охоты засыхать без приятельского участия, и он искал себе подходящую жилетку, а другому, чтобы не томиться в безделии, требовался этакий Ванька-дурачок со вздохами, запыленным взглядом и романтической чушью, от которой, пересказывая ее собутыльникам, можно смеяться до колик. Несколько раз они вместе выходили на охоту — у Левы был собственный гринер, а ружье для барчонка он брал у папаши, — правда, толку от этих охот не было, лишь распугают в округе зверье да принесут на двоих одну ворону (ну а однажды барчонок, вместо сохатого, подстрелил своего же мерина) — вся прибавка к обеду. И все же барчонок постиг кое-какую оружейную премудрость и, как вскоре выяснилось, даже попытался ею воспользоваться. Впрочем, бестолковые охоты не мешали им друг к другу приглядываться и брать каждому свое — уж Леве-то, надо думать, больше скучать не приходилось.
Да, барчонок подменял собой петрушку. А вот воспользоваться жилеткой решился не сразу — тянул, пока страдать в одиночестве стало совсем невмоготу. Тогда только поведал он Леве свою сказку. Лева хитро смекнул дело и, хоть сам не раз был участником земных забав его небожительницы, ничего барчонку не рассказал — просто пригласил на кутеж, что намечал с дружками на ближайшую субботу. Он пожелал содействовать счастью своего приятеля и обещал представить его Катерине, которая тоже была звана на субботу.
Как рассказывал потом сам Лева Трубников, они поспели не к началу.
Левины дружки кутили в излюбленном месте всех мельновских выпивох — в новом кабаке, что открылся у железнодорожного моста, — в отдельном кабинете, шумно, песенно, как принято у приказчиков и купеческих сынков, если они не болеют печенью. Приятели подошли к самому разгару, когда уже орались в несколько глоток частушки настолько непристойного содержания, что не каждый человек решился бы повторить их даже про, себя. Но барчонок не заподозрил никакого подвоха, он и в уме не держал, что друзьям возможно обходиться между собой неблагородно. Без опаски он вошел за Левой в кабинет и если испытывал в тот миг трепет, то лишь от ожидания обещанной встречи... Ей-богу, на него бы стоило взглянуть—ведь не часто встретишь каменного истукана с глазами в целковый и со съехавшей на плечо челюстью, — когда, пройдя в дверь, он увидел, кроме квартета орущих молодцов, двух полуголых срамниц и свою красавицу, что сидела на столе среди салатов, рюмок, поросятины в одних кружевных панталонах и даже не думала прикрывать розовых сосков перед входящими.
— Эта девка рядилась в кружевные сподники, — говорила кухарка. — И то правда— у ней хватало родственников, кому хвастать!
Уши и щеки барчонка вмиг обварились до багрянца, белели только два рубца на пунцовой мочке, — он шагу не мог ступить дальше двери, прислонился к косяку и пялил свои целковые.
Им налили штрафные. Лева Трубников треснул свою рюмку за столом, а барчонку сама Катерина поднесла к двери: этот, говорит, что ли, мой нежный воздыхатель? выпей, сладенький, а то, гляди, совсем освеклился! Но он рюмки не взял — только пыжился, ворочал глазами да хватался рукой за сердце. А Лева треснул еще, закусил прямо из салатницы и говорит: не теряйся, она у нас добрая — проси, чего надо, получишь вдвое! Барчонок на него так и зыркнул — только теперь, небось, начал понимать, что его дурачат. А Лева опять: смотрите, как ему наша Катька по нраву, он ее сейчас до костей проглядит! — и давай ржать, следом все, только барчонок и слова не сказал, до того его хватил столбняк.
