Кто её зовёт?— Вон ту девочку зовут Аня.
— Кто её зовёт, папа? — недоумённо спросила дочка.
— Все её зовут!
Отец не понял, что для неё, трёхлетней, «звать» означало «подзывать», «называть по имени, прося подойти». Однако сейчас она не слышала, чтобы кто-нибудь кричал той девочке:
«Аня! Аня!»
А человека, которого никто не зовёт, не зовут никак.
Чудо— У божьих коровок есть свои больницы, — заявила Янка. — Заболеет какая-нибудь, или лапку сломает, так её божья коровка-скорая помощь на спинке в больницу отвезёт.
— Врёшь ты всё, — не поверила Ирка.
Они были сёстрами, но двоюродными, и второе отравляло Янке всю радость от первого. Когда общая бабушка, у которой они сейчас гостили, выпускала смуглую Янку и беленькую Ирку поиграть на улице у калитки, и у них спрашивали:
«Вы сестрички?», Янка отвечала «Да!» и страшно злилась на Ирку, всегда прибавлявшую:
«Двоюродные».
Она была на полгода старше пятилетней Ирки, и обычно та с удовольствием верила всем её выдумкам. А тут вдруг отказалась.
— Божьих коровок — скорых помощев не бывает!
— А вот и бывает! — не сдавалась Янка, сама себя уже убедившая.
— Вруша, вруша, гнилая груша!
— Ирка-дырка!
— Янка-поганка!
Они сцепились и в этот день так и не помирились. А на следующее утро Янка увидела: по песчаной садовой дорожке через пятна света и тени быстро ползёт крупная божья коровка, а на спинке у неё сидит другая.
— Ирка! Ирка-а-а-а!
Та прибежала со всех ног. «Смотри!» — показала Янка и хотела добавить:
«Извинись!», но почему-то не стала. Она ведь и сама не знала, каким чудом её выдумка вдруг превратилась в правду.
Ирка посмотрела и уважительным шёпотом спросила:
— А что у неё болит?
В гостяхСидевшая на диване старуха, к которой подвели Серёжу, напоминала трухлявый кривой сучок. Она подняла голову, похожую на маленькой череп, и мальчик увидел, что оба её зрачка густо замазаны белым.
— Тётя Аня, вот Серёжа! — громко крикнула мать.
Тётя Аня не ответила ничего. Когда же родители вышли в коридор, она вдруг заговорила дребезжащим голоском. То была настоящая импровизация, но в свои неполные шесть лет мальчик не знал такого слова. Он просто понял: тётя что-то выдумывает вслух.
Мальчик ест только конфеты.
Только конфеты, торты и пирожные.
И не хочет смотреть ни на что другое.
«Неправда», — сказал мальчик. «Я конфеты не люблю». Он и в самом деле их не любил. Взрослые думают, будто все дети должны обожать сладкое. Одного этого было достаточно, чтобы Серёжа его возненавидел. Он полюбил лимоны: сначала назло, а потом по-настоящему. Он мог съесть целый лимон, со шкуркой и без сахара.
А тётя Аня, не обращая на него внимания, продолжала говорить, и теперь даже в рифму:
И сколько ни рыбного, ни мясного
Мама не даёт,
Он и ложки в рот не берёт.
«Неправда», — снова сказал Серёжа, а в ответ прозвучало:
И в один прекрасный день
Наш мальчик сделался, как тень.
«Неправда!» Но дребезжащий голосок добавил:
Он очень заболел,
Потому, что только сладкое ел.
Страшнее её белых глаз и костлявой головы было то, что она не обращала на его протесты никакого внимания. Мальчик решил, что она так издевается, и выкрикнул самое скверное слово, какое только мог себе позволить: «Противная!!!»
Его услышали, но не тётя Аня, а вошедшая мать. Секунду спустя щека у него горела.
А тётя Аня продолжала дребезжать своё. Она была не только незрячей, но и совершенно глухой, и происходившее в её бедном мозгу давно уже не зависело от окружающего мира. Вот только объяснить это мальчику никто не потрудился.
ИграВ солнечный, сонный зимний день семилетняя девочка играла в тёплой комнате перед окном со своими куклами.
Голые желтоватые куклы лежали вниз лицом на широком белом подоконнике. Девочка развела в глазурованном кувшинчике немного шампуня, смачивала в нём ватку и протирала ею кукол. Всякий взрослый сказал бы: купает своих дочек. На самом же деле она бальзамировала трупы. По игре, для неё это был единственный способ заработать на жизнь.
Но их полагалось ещё и отпеть, и она выбрала слова, лучше всего подходившие к случаю. «В пряже солнечных дней время выткало нить», — тянула она безголосо. — «Мимо окон тебя понесли хоронить»[1].
Бальзамирование и песня-обряд превращали смерть в солнечный вечный сон.
Через двадцать с лишним лет она наблюдала украдкой, как играет с куклой её собственная дочка. Дочка лечила куклино ухо, прикладывая к нему поверх белой тряпочки кожаный футлярчик для автобусных талонов, изображавший грелку.
Мать смотрела и радовалась, что от того проклятого шампуня не осталось ни капли.
НаказаннаяНакануне утренника Катю поставили в угол за то, что она нагло не желала спать и болтала с другой девочкой. На самом деле болтала та, другая, а Катя только слушала, но именно её, как самую крупную и старшую в группе (Кате уже исполнилось семь) автоматически посчитали зачинщицей. Оправдываться она не стала: что она, ябеда-доносчица, курица-извозчица, что ли?
С дисциплиной тихого часа в садике было строго. Воспитательница, заметив болтающих, всегда орала:
«Вы только подумайте! Сами не спят и другим не дают!», и как будто не замечала, что от её вопля просыпаются все уснувшие дети. Катю это лишний раз убеждало в непроходимой дурости взрослых.
Один раз в спальню вошла заведующая. Катя крепко-крепко зажмурилась и услышала над собой её голос:
«Рувинская спит! Небывалое дело!»
И заведующая уселась прямо ей на ногу, да так и сидела, разговаривая с воспитательницами, а Катя лежала молча, терпела и вытерпела. И вот надо же, сегодня попалась.
Стояние в углу в комнате для занятий считалось позорным, а было скучным. Правда, можно было отодрать от стенки вязкую капельку застывшей масляной краски и попытаться из неё что-нибудь слепить. Но сейчас Кате было даже и не скучно, потому что за её спиной воспитательница репетировала с Танечкой Стекловой.
Похожая на куколку, хлопавшая большими глазами Танечка выступала на каждом утреннике и восхищала всех родителей. «Какая красивая девочка!», — ахали Катины папа и мама. «А я красивая?» — спрашивала Катя и всегда получала:
«А ты — обыкновенная».
Мальчик Саша, который немного с ней дружил и которого невозможно было поставить в угол, — он смеялся и выходил из угла, — говорил о Танечке: «Чего они с ней чипалятся?». Вряд ли он мог объяснить, что такое чипалятся, но этого и не требовалось. Последний месяц воспитатели особенно чипалились с Танечкой: на предстоящем утреннике она должна была читать главный стих и поэтому её, счастливицу, ради репетиций освобождали от дневного сна.
…Катя в углу наставила уши. Услышанное ей понравилось.
Мишка, мишка, как не стыдно!
Вылезай из-под комода.
Ты меня не любишь, видно?
Это что ещё за мода?
Как ты смел удрать без спроса?
На кого ты стал похож?
На несчастного барбоса,
За которым гнался ёж…
Дальше было ещё лучше, потому что похоже. Так могла сказать она сама:
В коридоре полетела,
Вот царапка на губе…
Словом, когда запинавшаяся Танечка прочла стих про мишку второй, а потом и третий раз, Катя его запомнила. Стихи она любила больше всего на свете, и с год назад, выучившись читать, стала запоминать их целыми страницами, хотя от некоторых становилось грустно, так грустно, что и плакать бесполезно.
Родила меня мать в гололедицу,
Умерла от лихого житья…
Но тут пришла золотая медведица. И вынянчила чужое дитя, вырастила из него немножко медведя, волшебного, как она сама. Так зачем же она потом ушла, эта золотая медведица? Как же он — такой — будет теперь один?
Иногда Катя рвалась в стих, чтобы исправить происходящее.
Сильный шотландский воин
Мальчика крепко связал
И бросил в открытое море
С прибрежных отвесных скал.
Захлёбываясь горьким негодованием, как морской водой, она переделывала:
Всех — короля и воинов —
Мальчик крепко связал.
Ей очень хотелось прочесть вслух всё, что запоминалось, но прочесть было некому. Мама с папой просто отмахивались, а бабушка перебивала Катю на середине, ледяным голосом спрашивала:
