Юрий Нагибин
Спринтер или стайер?
Малыш любил следить, как по утрам отец обихаживал свои ноги. Едва вскочив с постели, отец тщательно осматривал большие, красивые, длиннопалые ступни. Он щупал, гладил, мял их с таким озабоченным видом, что малышу начинало казаться, будто ноги отца, пока тот спал, жили самостоятельной опасноватой жизнью: странствовали по трудным дорогам, изнашивали себя на горных тропах, сбивались о камни, корни, бугры.
— Волка ноги кормят… — бормотал отец, подмечая заинтересованный взгляд малыша.
Оглядев и ощупав ноги, отец наливал в таз теплой воды и аккуратно смывал тальк, которым пересыпал пальцы перед сном. «Ноги должны дышать» — знал малыш еще одно золотое правило ухода за ногами. Вначале он не понимал, что это значит: разве ноги могут дышать? Но отец объяснил, что в коже находятся крохотные дырочки, глазом их не увидишь, и сквозь эти дырочки проникает воздух. А тальк засоряет дырочки, и ноги перестают дышать.
Смыв тальк, отец начинал массировать икры, голени, ступни, разминать суставы. Затем наливал в таз горячей воды и долго держал в ней ноги, блаженно покрякивая и жмурясь. Хорошенько распарив ступни, отец мыл ноги до колен с мылом, после чего насухо вытирал их полотенцем.
Особое внимание отец уделял пяткам. Он разглядывал их, затаив дыхание, рот его приоткрывался, как у мороженого судака, голубые глаза выпячивались из глазниц. В эти минуты малыш меньше любил отца. Но вот отец что-то находил, уродливая маска спадала, открывая его обычные любимые черты. Отец доставал из плоской коробочки лезвие безопасной бритвы и ловко срезал крошечное затвердение, лоскуток мертвой кожи; бескровную ранку присыпал каким-то порошком или смазывал белой мазью. Свинтив бритву, отец некоторое время скреб ею пятку, с кожи сползали светлые шелушинки. Отец обмывал пятки спиртом и смазывал тончайшим слоем жира.
Теперь отец вооружался ножницами, кусачками, пилочкой, и начиналась обработка пальцев. Он подхватывал палец ноги указательным пальцем левой руки, придирчиво осматривал, потом подстригал или подпиливал ноготь, а кусачками откусывал лишнюю кожицу вокруг ногтя. Каждый такой обработанный палец отец смачивал теплой водой, слегка оглаживая пемзой, и вытирал.
Особой заботы требовал большой палец с твердым желтоватым ногтем, к нему отец неизменно прикладывал все инструменты и очень долго тер пемзой. А случалось, производил настоящую операцию: срезал наросшую на ноготь кожу, и тогда в ход шли скальпель, пинцет, вата, йод. Странное тепло охватывало душу малыша. Он так сильно чувствовал в эти минуты и дом, и отца, и всю заботливую надежность жизни вокруг! По утрам в комнате было особенно тепло, как будто сны, привидевшиеся малышу, отцу и матери, согревали воздух. Малыш всем крошечным существом своим впитывал добро родного крова, тепло близкой жизни.
Мать приносила отцу шерстяные кальсоны, гревшиеся всю ночь на батарее. Отец объяснил однажды малышу, что кальсоны должны быть совсем сухими. Давно, когда он был еще молод и неразумен, он надел влажные после стирки кальсоны, и у него свело ноги. Так же с батареи отцу подавались две пары носков: бумажные и грубой, плотной деревенской вязки — шерстяные. Отец обувался неторопливо: разглаживал на носках все складочки, морщинки, закреплял подвязки, заботливо следя, чтобы не слишком туго было в икрах, чтобы пряжка не давила на кость или кровеносный сосуд. В ботинках он часто менял стельки и шнурки. Стельки он вкладывал в зависимости от погоды: то войлочные, то байковые, то шерстяные, то «соломенные», как называл малыш плетеные светленькие стелечки. Шнурки отец проверял на разрыв, шнуровал ботинки крепко, до отказа. Промяв ноги в подъеме, отец делал небольшую пробежку на месте, подпрыгивая раз-другой, затем натягивал брюки, рубашку и джемпер, мылся в кухне над раковиной, пил чай. Перед уходом из дома отец громко, плотно вталкивал ноги в блестящие черные калоши, которые носил во все времена года.
Куда уходил отец? Об этом особенно сладко думалось малышу. От дворовых ребят малыш знал, что отец его бегун. Ребята только не могли решить, на какую дистанцию он бегает. Они приставали к малышу: папа — спринтер или стайер? Но малыш не мог им ответить. Он всякий раз собирался спросить об этом отца и неизменно забывал трудные слова, хотя давно научился понимать их смысл. Но самому малышу было безразлично, что он не знает, на близкие или на дальние дистанции бегает отец. Малышу было всего шесть лет, он имел полное, завершенное представление о мире, ничуть не уступающее представлению любого взрослого человека. Вся разница была в том, что малыш мог обходиться без некоторых подробностей, необходимых взрослому человеку. В этой законченной картине мира не было белых пятен от неведения бегунской специальности отца. Там было все полно, насыщенно и ярко: на прекрасных ногах Великий Бегун, отец малыша, мчится по дорожке стадиона под ликующие крики восторженной толпы, мчится быстрее всех к сверкающей, как звезда новогодней елки, Победе. И разве важно: спринтер он или стайер, чтобы любить такого замечательного отца и безмерно гордиться им?..
Меж тем отец на двух трамваях продвигался к своему рабочему месту. Он мог бы доехать троллейбусом без пересадки, но троллейбус на этой линии всегда ходил перегруженный; одержимо продирающиеся к выходу пассажиры могли не то что отдавить — размозжить ноги. А трамваи, облюбованные отцом малыша, ходили полупустыми. Отец малыша выбирал себе местечко на задней площадке прицепного вагона, он стоял спиной к выходящим, предоставляя их косолапости лишь задники калош. Правда, и после второго трамвая приходилось еще пешком идти несколько кварталов, но это было лучше, чем подвергаться опасности троллейбусной давки. Приарбатские переулки, по которым пролегал путь отца малыша, содержались в чистоте и порядке, в гололед были посыпаны рыжим песком, тут не поскользнешься, не споткнешься, иди хоть с закрытыми глазами.
В положенный час, минута в минуту, отец малыша появлялся на дистанции, начинавшейся от угла Серебряного переулка и кончавшейся у магазина «Консервы». И хотя тут не было и полутораста метров, отца малыша следовало считать стайером, а не спринтером, поскольку за восьмичасовую вахту ему предстояло отмерить эту дистанцию не менее ста раз. И это не считая разминочного переступа, неспешного, с перевальцем шага на месте, необходимого для сохранения формы.
Поздоровавшись со своим двойником — тот же прорезиненный плащ, черная кепка, кожаные перчатки и блестящие калоши, — отец малыша сразу принял старт. Для начала всегда хорошо пройти дистанцию раза два без остановки, обретается второе дыхание, улавливается ритм уличной жизни, который при всей своей кажущейся одинаковости всякий раз иной. Это трудно объяснить, да и не в объяснении дело, но многолетний опыт научил отца малыша, что на протяжении дня без видимых причин уличный ритм меняется: движение людей и машин то становится быстрее, порывистее, нервнее, то затихает в сонливом покое; порой воздух, словно электричеством, насыщен ожиданием происшествий, порой благостно умиротворен. Нельзя предугадать все приливы и отливы, но чувствовать их обязан каждый, кому доверено наблюдение за такой улицей, как Арбат.
Кажется, велика ли забота проследить, чтобы на твоем участке ничего не случилось, когда в черной бронированной машине с непробиваемыми стеклами, сопровождаемый еще двумя машинами, набитыми вооруженными людьми, Сталин едет на дачу, а потом возвращается назад? Да, велика! Для этого надо в течение всего остального времени неусыпно наблюдать за уличной толпой, за машинами, промелькивающими мимо, за парадными и подворотнями, выходящими на улицу, за школьниками, идущими в школу, что в Старо-Конюшенном переулке, за учащимися Вахтанговского училища, за мальчишками и девчонками, слепо мчащимися в магазин патефонных пластинок, за служащими райсанупра, сберегательной кассы и магазина военной книги, за няньками, ведущими своих питомцев полюбоваться золотыми рыбками и черепашками в зоомагазин, за зрителями, стекающимися по вечерам к Театру имени Вахтангова и оперной студии Чайковского, за посетителями киношки «Аре», за хозяйками, спешащими в диетический магазин и Смоленский гастроном, за больными, ковыляющими к поликлинике в Серебряный переулок, за студентами, облюбовавшими кафе-мороженое не столько ради пломбира, сколько ради портвейна «Три семерки», за парочками, ищущими уединения в поздние часы, за почтальонами, работниками Мосгаза и Могэса, за врачами скорой помощи и неотложки, за крысоловами и клопоморами, за собаками, кошками, голубями, галками, воронами и воробьями. Непосвященному кажется, что жизнь Арбата протекает, как и жизнь других улиц, подвластная внутреннему закону, а также светофорам и правилам уличного движения. Быть может, тут несколько чаще и требовательнее звучат свистки милиционеров, призывающие к порядку граждан, ступивших с тротуара на мостовую, чуть энергичнее машет жезлом краснорожий старшина, прогоняя машину к Смоленской и Арбатской площади — и только. Чепуха!
