Афанасий Мамедов
Самому себе
Повесть
В рассветной полутьме покачивается автобус. Стоячий груз клонится послушно, будто колосья в поле, все разом и в одну сторону; сидячий груз – либо пялится бездумно в окна, либо таким же взглядом окидывает стоящих.
Она стояла. Он сидел. Качнуло сильно, и она за поручень еле успела ухватиться. Он встал, уступил ей место. В награду получил чуть удивленное спасибо – не балует ведь городской утренний ковчег подобным поведением,- и, засмущавшись, к выходу начал проталкиваться, подальше от ее глаз. Верно тем бы и кончилось, но вот сошли они на одной и той же остановке и посмотрели друг на друга. Тогда он решился, тогда он шагнул к ней.
– Возьмите вот…- протянул прямоугольничек бумаги.- Если вам вдруг захочется сбежать от грусти, позвоните. Думаю, мы уже без журавлиных танцев можем обойтись.
Он было повернулся уходить, удивляясь немного самому себе, что вот так вдруг набрался наглости, однако услыхал:
– А почему нет имени-фамилии? – Она говорила низким приятным голосом.- Кого же мне тогда к телефону попросить? – Скорчила капризненькую, из далекого детства, обезьянью ужимку на лице.
– А к телефону подойду я. Больше некому. Так что вы не беспокойтесь.
Конечно, нет имени-фамилии, он же не “объект”, бумажки эти совсем для другого предназначены…
Ну а потом был обычный мой трудодень в полуквартале от остановки, за углом, меня ждал Семеныч в нашей смертью пропахшей, потрепанной
“Газели”.
В кабине отдавало другим духом: Семеныч, видимо, полстакана уже приговорил, а чтобы не смущать гибэдэдэшников (они к нам неплохо относятся, но все-таки), он луком злющим закусил. Семеныч луковиц этих с собой кошелку целую приносит и с хрустом грызет, словно яблоки. Примерно к середине дня глаза у него совсем уже осоловелые.
Однако машину он ведет сносно все равно да и с “объектами” нашей работы тоже ничуть не хуже трезвого управляется. Впрочем, совсем трезвым я его, похоже, и не видел никогда. “Объекты”, чем ближе к вечеру, тем чаще получали от него в порядке дополнительной обслуги еще и пинкаря кованым сапожищем в бок, а я – бесплатные советы по части обустройства моей жизни, поиска квартирантов и так далее.
День был как день. С другими днями он вполне сливался.
Несколько раз всплывало перед глазами лицо моей автобусной полузнакомки, ее ужимочка, прищур раскосых глаз (один казался светлее другого). Такие лица вообще к ужимкам склонны, словно резиновые они и мнутся легко, как бесполые лица мимов, клоунов… И школьники с такими лицами на уроках частенько одноклассников потешают, беся учителей. Но это в детстве, а ей сейчас?..
Я покосился на Семеныча… А он как раз долдонить начал:
– Слышь, а? Давай до корейцев заскочим… Слышь, толкнем им пару, а?
Чего ты?! А то навару ни фига нету.
Я киваю. Почему бы и нет?
Семеныч на красный, к тому же через сплошную белую разметку свернул в сторону Приречного проспекта, чтобы проскочить к набережной. Ну говорю же, день как день был. Катили мы по Приречному часов в десять утра, а нам крепыш какой-то голосует. Конечно, не надо было останавливаться… И вляпались!
Приречный, он широкий, застроенный двенадцати- и четырнадцатиэтажными домами в стиле застойно-брежневского бровастенького благополучия, и тротуар широкий, потом – густой кустарник неизвестного мне наименования во всю длину проспекта тянется, а шириной… больше пяти метров, думаю, попробуй из второго ряда разгляди, кто там нам ручкой машет. Семеныч выворачивает руль, водилы нас гудками на чем свет стоит клянут, а мы – к обочине и видим: да это же типичный бригадир – квадратный, круглоголовый, коротко остриженный, и куртяга его кожаная турецкая в районе левой подмышки оттопыривается. Он пальцем-сарделькой поманил нас, и мы, как два кролика под гипнозом (ну ладно Семеныч, но я ведь Леви всего читал), вылезли из кабины и вместе с квадратным через кусты к стене ядовито-голубой многоэтажки топаем.
На плоской решетке, прикрывающей окно полуподвала, лежит куча драного тряпья. Приглядываемся – бомж. В нашем городе у них есть свои излюбленные места обитания. Этот, наверное, от коллектива оторвался.
Однако запашок от него!..
– Берите эту падаль,- слышим,- забирайте в темпе. Да чтоб вчистую…
Чтоб про то никому… Где подобрали и все такое… Але, дед, понял меня? – обратился бригадир к Семенычу: тот, видимо, показался ему хитрее и несговорчивее меня.
– Ясное дело,- сказал Семеныч.
Я тоже закивал: “Ясно, ясно…”
Подхватили мы послушно мертвый груз, который оказался тяжеленьким.
Естественно, несем, пыхтим. А квадратный сзади, перемежая наставления с угрозами. Мент на углу старательно отвернулся. И вот, когда мы запихнули смердящего бомжа в машину, он застонал вдруг тихо. Откинулась его кудлатая, черная с проседью голова. В углу синюшных губ заметно запузырилась слюна… А погоняла наш грозный, довольный благополучным завершением операции, уже крутанулся уходить. Не стали мы разочаровывать его. Не решились. В кабину влезли да отъехали скорей.
Семеныч мой причитает матерно и прикидывает способы, какими бы, на его взгляд, можно было исправить наше положение.
– Кролику только шильцем ткни в ноздрю – и все, кранты… могет лапками пару раз дернуться… Конечно, об чем речь в таком случае и по башке не грех… Но то ведь кролику, а тут убийствие на нас могут навесить! Как бы нам без следов все устроить?
На выручку пришла начитанность моя.
– Сворачивай,- говорю,- давай, аптека где-то здесь была.
– Зачем тебе аптека?
– Градусники будем покупать.
И мы действительно купили с Семенычем пару градусников, и я наскоро, пока шли, объяснил дремучему напарнику моему, что если, мол, в ухо лежащему влить ртуть, то человек тот спокойненько окочурится без всяких следов.
– Кто станет ухо бомжа на спецэкспертизу посылать? – Хотя у самого-то у меня некоторое сомнение было: вдруг ухо грязью заросло так, что ртуть преграду сию не преодолеет?
Жизнь, по ее обыкновению, решила все не этак и не так, а неким третьим (пятым, шестым, девятым) образом.
Когда добрались мы до городской свалки и, вспугивая то ворон, то водохранилищных большущих чаек, заехали подальше за вонючие курганы мусора да стали выгружать нашего бомжа, он уже не дышал. И зеркальце заднего обзора, специально скрученное ради последнего подтверждения этого факта, не запотело. Так что зря мы на градусники потратились.
Но как-то удручающе вся эта история подействовала на нас. Семеныч так вообще вздохнул и постоял молчком с минуту над покойником, и если бы не я, то он, может быть, перекрестился бы или шапку снял: рука его дернулась, пошла было кверху, но…
“Санитары” свалки двух мастей едва дождались нашего отъезда. Сразу стали слетаться. Оглядываться не хотелось.
Признаться, по моей инициативе мы тормознули возле магазина, поллитру взяли, потом устроились на пустыре, возле заглохшей со всех сторон света крупномасштабной стройки.
Казалось бы, Семеныча моего от дополнительного возлияния на прежний водочно-луковый фундамент должно было сильнее развести, а он, похоже, даже протрезвел. Зато я сам, что называется, поплыл. И хорошо поплыл. Чудесный способ самооглупления – эта водка. Семеныч по последнему полстакану нам налил, приподнял бровь и почти по-интеллигентски эдак задумчиво вдруг выдал:
– Так мы, выходит, и бабулек, которые внучкам метры квадратные никак ослободить не хочут, сумеем обслужить? Кто бабке той в ухо будет заглядать? Слышь?.. Ухо-то ее на крайняк и вымыть можно. А? Или жена… Если она супружнику прямо под горло, а разводиться по закону
– не с руки…
Он говорил что-то еще, но собутыльник и напарник как-то не очень его слышал. При слове “обслужить” мелькнула у него перед глазами полдюймовая труба с петлей-удавкой на конце. Хотя нет, не перед, а где-то позади глаз промелькнуло. Потом на бессловесном уровне подумалось что-то вроде: “Нельзя, нельзя вводить в искушение малых сих!” Под “сими малыми”, конечно, подразумевались все семенычи. А вот при слове “жена” она и появилась! Причем не с головы до ног, а в полном, так сказать, соответствии со здравой технологией строительства – от пяток, приподнятых на высоких каблучках, к жилистым щиколоткам и дальше вверх прямо до мягких белых лядвий, увы, уже со следами увядания. Впрочем, каштановый цветок, не выбритый вопреки современному поветрию, всю мелочь недостатков искупал!
До коротко остриженной, среднерусой краской крашенной головки и средненького, средневолжского личика с едва заметными чертами монголоидности “строительство” не добралось: Семеныч сбил своей болтовней, помешал “доставке” самых главных деталей. Однако не достроенное тогда со свойственной воспоминаниям мобильностью из того дня легко перескочило в день как день, почти ничем не примечательный, и здесь довольно легко достроилось старым, знакомым чувством неуверенности, зависимости…
