Юрий Герт
В метель
С утра рассвирепела метель. К тому же над рудничным поселком, зажатым среди гор, нависла — и уже тянулась несколько месяцев — полярная ночь. Для меня, учителя, который преподавал в школе после института первый год, все это было в новинку: непролазные сугробы, ветер, слепивший глаза, мерцающие, готовые, казалось, вот-вот погаснуть фонари вдоль дороги... Мне представлялось, что в такую погоду никто в школу не придет, но белое школьное здание с колоннами перед входом, расположенное на горке, призывно светилось всеми двумя этажами, а ученики веселыми стайками спешили к нему, заталкивая по пути друг друга в наметенные за ночь горы снега и перебрасываясь снежками...
После уроков (занятия в школе шли в две смены) в учительской осталось трое: Генриэтта Вячеславовна, учительница немецкого языка, Галина Михайловна, физкультурница, и я, поскольку не терпелось мне, по крайней мере, просмотреть заданные мною десятиклассникам сочинения. Генриетта Вячеславовна, высокая, сухощавая, со строгими глазами в роговых очках, заполняла журнал отметками по диктанту, а Галина Михайловна, или попросту Галя, как ее называли в учительской, дожидалась своей очереди, чтобы выставить баллы по физкультуре. Она была кругленькая, пружинистая, с черными сияющими глазами, в спортивном костюме — шароварах, перетянутых на лодыжках лямочками, и курточке, расстегнутой на груди, затянутой синей, чернильного цвета майкой.
— Автобусы не ходят, — сказала она, присев к нашему столу. — Я еле-еле добралась, я ведь в Кировске живу... Дорогу замело, автобус застрял на полдороге... Ужас!.. Мы думали — не доедем...
— Кстати, мой сын должен вернуться в свою часть, — не поднимая головы от журнала, проговорила Генриетта Вячеславовна. — Он поедет на армейском вездеходе и может подхватить вас... Кировск находился в пяти-шести километрах от нашего рудника, при этом дорога все время поднималась в гору.
Я почувствовал, что на мой ботинок что-то давит, и заглянул под стол. Галина нога в тапочке носочком расположилась на носке моего ботинка и нажимала на него то сильнее, то слабее, словно играя в какую-то замысловатую игру... Я не убрал ботинка, хотя игра эта вызвала во мне изрядное недоумение. Генриетта Вячеславовна отлучилась на минутку, и Галя вздохнула:
— Я не сообразила попроситься к кому-нибудь переночевать... Что делать?.. А Генриэтта... Я с ней дела иметь не хочу.
И она спустилась в спортзал на первом этаже.
Правда, директриса жила при школе, ее квартира находилась тут же, с тыльной стороны от входа, но Галя почему-то не хотела и к ней обращаться — может быть, посчитала это неловким... Но когда Генриетта Вячеславовна вернулась, то произнесла слегка приглушенным голосом:
— Она ластится к вам... Будьте настороже... Она глаз с вас не сводит...
— Я этого не замечал...
— А вы приглядитесь... Она беспутная девка, с кем только не путалась...
Собрав учебники и тетради, Генриетта Вячеславовна переменила туфли на валенки, попрощалась и ушла домой. Галя возвратилась в учительскую, я подождал, пока она покончит с журналом, и мы вместе вышли из школы: я как-то не мог ее оставить одну, почему — не знаю...
На улице по-прежнему резвилась метель. Прежде, чем выйти со школьного двора на дорогу, нам пришлось перемесить наметенные за день сугробы, при этом я ухватывал Галю за руку, одетую в толстую красную варежку, в которой тонула ее маленькая ручка, и выдергивал из глубокого снега. При этом оба смеялись, хохотали, сбивая с шапок и лица налипший влажный снег, при этом глаза ее светились, когда мы подходили к фонарю на высоком столбе; казалось, и столб, и провода, облепленные снегом, и сам фонарь вращались в мутной круговерти...
Мы кое-как, по расчищаемой трактором дорожке, подошли, обросшие снегом, к остановке идущего в город и из города автобуса, пыхтящей маленькой коробочки, которая могла пробиться — не в гору, а вниз... Я стремился загородить Галю от ветра, но это у меня плохо получалось, она топала замерзшими ногами, козырьком закрывала лицо, я не очень-то уютно чувствовал себя в ботинках и без перчаток — много лет назад, в младших классах, я отморозил себе руки, не желая надевать «девчоночьи» варежки зеленого цвета... С тех пор я ненавидел и варежки, и перчатки, и любого вида рукавицы — глупо, но это так...
Заметив, что я без перчаток, Галя предложила, сняв свои варежки:
— Давайте, я вас погрею, — и хотела напялить маленькие варежки на мою руку, но я увернулся. Мы прождали автобус минут двадцать, остановка находилась поблизости от барака, где я жил, занимая комнатушку на втором этаже: мне обещали однокомнатную секцию в кирпичном пятиэтажном доме, но, как говорится, обещанного три года ждут, а на четвертый забывают... Да я и не настаивал: первый год... Единственное, что меня смущало, это приезд моей, так я считал, девушки, моей, так сказать, невесты, будущей супруги — из Москвы... Ей моя барачная комнатка, отапливаемая электроплиткой с положенными на нее двумя кирпичами — для тепла — могла не прийтись по душе...
Мы ждали, автобус не приходил, видно, дорогу замело, бульдозерам не под силу было ее расчистить... Что было делать?.. Я сказал:
— Пойдемте ко мне... Переночуем... Я куда-нибудь уйду, на первом этаже мой знакомый живет... Приютит на одну-то ночь...
— Что же я вас выгонять буду?.. Вот придумали...
— Да нет... — Я пробормотал что-то о моем знакомом... Она, показалось мне, хмыкнула в прижатую ко рту варежку.
Мы подождали еще немного, хотя это было бесполезно: вьюга штопором кружила, соединяя небо и землю, белая, бьющая в глаза муть окружала нас обоих со всех сторон. Мутная, непроглядная завесь... На автобус не было никакой надежды.
Я подвел Галю к нашему бараку. Снега намело по самые окна первого этажа... Я вспомнил, что дома у меня нет ни крошки хлеба, не то что какой-нибудь еды, вручил моей гостье ключи, назвал номер своем комнаты, а сам побежал в продмаг, единственный на весь рудничный поселок.
В продмаге было тепло, я отогрел залубеневшие, негнущиеся пальцы, купил хлеба целую буханку, банку кабачковой икры, коробку тресковой печени, комок слипшихся подушечек... У нас в поселке, да и вообще на севере, продавали только молдавский кагор и — вместо водки — спирт девяностошестиградусный. Кагор в бутылке по 0,75 не уместился бы в моем портфеле, и я взял поллитровку спирта, памятуя, что у меня в комнатенке холодно, надо согреться...
И я не ошибся. Галя сидела у стола, накинув пальто на продрогшие плечи, не снимая валенок. Я ткнул в розетку с тройником обе плитки, одну — для тепла, с кирпичами поверх раскаленной пружинки, другую — для чая, водрузив на нее огромный, привезенный из Москвы чайник: в тех случаях, когда в мою комнатушку набивались ученики, кипятка и заварки хватало на всех...
Мы застелили стол газетой, я открыл консервы, нарезал хлеб... Увидев бутылку со спиртом, Галя потерла руку об руку, черные глаза ее вспыхнули, зрачки расширились... Я поставил перед нею и перед собой по граненому стакану и хотел развести спирт водой, но она не дала мне этого сделать, оттолкнув полную всклень кружку:
— Вы не умеете пить спирт?.. Я вас научу!..
Окошко было залеплено снегом, с улицы едва пробивался свет расположенного напротив фонаря. По комнате гулял ветер — я не заделывал щелей между рамами. Галя уселась на кровать, сбросив промокшие валенки и подвернув под себя ноги: чулки, также промокшие, она скинула, предварительно попросив меня отвернуться. И я отвернулся, заметив, какие у нее розовые, несмотря на холод, пальчики и пятки. Я содрал тонкое одеяльце, которым укрывался по ночам, используя поверх него пальто, и укутал Галины спину, плечи и грудь; в комнате сделалось немного теплее, она сбросила свое пальто, а чулки для просушки повесила на табуретку, придвинув ее к источавшим жар плиткам.
Галя налила полстакана спирта, поставила рядом еще один стакан с водой и выпила спирт, закусив его водичкой. Что до меня, то я с первого же глотка захлебнулся, закашлялся, обжегшись полыхавшим во рту и в глотке спиртом, и Галя колотила меня по спине своими крепкими кулачками.
Потом она предложила выпить на брудершафт. Мы продели руки одна в одну, колечком, и выпили — на сей раз спирт я выпил залпом, отхлебнул воды из стакана — у меня уже после первого раза накопился опыт... Мы поцеловались. Губы у нее были пухлые, мягкие— мне вспомнились напряженные, жесткие губы Аллы, моей московской недотроги...
На столе располагались жалкие наши закуски, но после спирта в нас обоих проснулся волчий, так сказать, аппетит, в ход пошла и тресковая печень, и кабачковая икра, и просто ржаной хлеб, его округлые, с каравая, корочки... В голове шумело, стол, да и вся комната слегка покачивались, Галя, сидевшая по другую сторону стола, раскраснелась, разогрелась, на ее верхней губе проступили капельки пота. Она уплетала все, что находилось на постланной на столе газете, и говорила, говорила...
