Роза ворвалась в мою жизнь со сцены.
Жажда полезной деятельности собрала в сельском клубе немногих оставшихся после войны молодых. И замахнулись мы поставить увлекшую наше воображение пьесу «Чужой ребенок», обнаруженную в местной библиотеке, да еще с режиссерскими разработками.
Я взял на себя обязанности режиссера, Розе досталась роль главной героини, испытывающей на нравственную прочность соперничающих друг с другом женихов.
Роза была не из местных, попала в это глухое село на Владимирщине в начале войны: эвакуировали их вместе с матерью из-под Ленинграда. Обосновались они в одном из пустующих крестьянских домишек, там, в непривычной нужде протянули лихие годины: мать учительствовала в местной школе, Розу устроили счетоводом в лесничестве, которое было под началом моего отца. Почти, каждый день я видел ее бегущей в контору или из конторы в пальтишке, городских ботиках и деревенском платке.
Поначалу не привлекла она моего внимания — бегает и бегает, ничем не примечательная девица. Поймаешь ее взгляд, как будто оценивающий, и всё — уже пробежала. Но когда начали мы репетировать, и Роза вошла в роль, сердце мое дрогнуло, — я стал задумываться над затянувшимся своим одиночеством.
Чем упорнее мы репетировали, тем больше достоинств открывалось в ней — Роза расцветала в моих глазах нравственной красотой героини.
Без устали мы повторяли мизансцены, отрабатывали выразительность жеста, интонацию каждого произнесенного слова. И сидя в холоде пустого зала перед скупо освещенной сценой, волнуясь, переживая, за тех, кого с пылким старанием молодости пытались воплотить мои неумелые актеры, я ловил себя на странном ощущении. Мне казалось Роза ведет какой-то скрытый диалог со мной. Слова героини, проникнутые ожиданием любви, она как будто адресовала мне. Взгляды ее при этом были столь выразительны, что порой смущали, я замолкал, объявлял перерыв.
После репетиций мы обычно выходили из клуба все вместе, и уже на сельской улице расставались, — сначала один, потом другой, сворачивали к своим домам. Роза уходила третьей, где-то в середине села. При расставании, она странно возбуждалась, прощально махала варежкой с показной веселостью, вступала на едва заметную в снеговых наметах тропку. К дому, светившему окном, пробиралась старательно, с изяществом переставляя ноги в своих незаменимых городских ботиках. Надо сказать, что фетровые, в то время очень модные, ботики были её гордостью. Они выделяли ее среди деревенских девчат, тяжеловато ходивших в стоптанных, не раз подшитых валенках. Ботики Роза не снимала ни на сцене, ни в конторе, даже в лютые морозы пробегала мимо моих окон в ботиках.
Мой путь лежал, в самый конец села, где обычно, уже в одиночестве добирался я плохо наезженной дорогой к расположенному несколько в стороне лесхозовскому поселку.
Роза не однажды порывалась меня проводить, я шутливо отклонял ее порывы, не хотелось разрушать доверительные отношения, которые установились между всеми, кто участвовал, в общем, нашем драматическом действе.
И вот, случилось: Роза прошла мимо своей тропки, и я промолчал. С обычной своей аккуратностью и старанием ступая ботиками в наезженную санями колею, Роза шла рядом, молча, слушала будничные наши разговоры о морозах, метелях, недалекой уже весне.
Когда мы остались одни, Роза вдруг с пылкостью, с какой произносила свои монологи на сцене, заговорила:
— Вы знаете, Володя, мы вот репетируем, вникаем в как будто бы чужую жизнь. А ведь чужая жизнь для нас не чужая! Все высокое, чистое, что есть в будто бы чужой жизни на каждом шагу! Не все об этом думают. Но я очень даже чувствую!.. — Роза проговорила все на одном дыхании, как будто не в силах была удержать в себе такое множество слов, и разом они вырвались из торопливых её губ.
— Вы знаете, как счастья, я жду того дня, когда заполнят наш клуб деревенские бабули, тетушки, мальчишки, девчонки. Занавес откроется. Я произнесу слова, пусть не свои, но которые стали моими. И то, что я скажу, войдет в их сердца. Они со мной переживут настоящую чистую любовь! Ведь ради этого мы пришли на сцену? Правда?..
На меня она не глядела, клонила голову в вязаной, закрывающей лоб шапочке, но я чувствовал, с каким напряжением ждет она ответных моих слов.
В то время я не был житейски мудрым человеком. Ни война, ни фронт не погасили во мне романтику юности. Я все еще жил мечтой о девушке необыкновенной, способной не только согреть любовью, но и разделить со мной мое, не совсем еще ясное, стремление к жизни, доброй и справедливой. В словах Розы я услышал свои мысли, и покоренный созвучием наших душ, сказал восхищенно:
— Умница! — голос мой дрогнул; я почувствовал, что обрел друга. Когда мы прощались у моего крыльца, я задержал в своей руке её руку. Она уловила мое желание, осторожно высвободила руку, скромно призналась:
— Я так благодарна сегодняшнему дню!.. — И добавила лукаво:
— Спокойной вам ночи, Володя!..
Я смотрел, как она уходит, аккуратно ступая городскими ботиками по осветленной звездами тропке и с теплотой, прилившей к сердцу, думал: «С такой бы умницей и идти по жизни!..»
Все, кто причастен был к нашим театральным заботам, заметили изменившееся мое отношение к главной героине пьесы. Обычно я горячился, прямо-таки из себя выходил, когда кто-то из актеров, тем более она, главная героиня, вели диалог не так, как понимал его я. Теперь же, обращаясь к Розе, я терял свой руководящий напор, с мягкостью, совершенно не присущей режиссеру, задерганному профессиональной неумелостью самостийных актеров, говорил почти просительно:
— Может, лучше произнести этот монолог по-другому?..
Роза осторожные мои подсказки принимала с готовностью, тут же всем показывала видимое свое старание. Но скрыть торжества от почувствованной своей исключительности не могла, в изгибе тонких выразительных ее губ появлялась улыбка превосходства. Любая исключительность, как известно, рождает неприязнь в людях, окружающих эту самую исключительность. Холодок отчуждения, который возник между Розой и остальными участниками театрального действа, я улавливал, но слишком поздно понял, что актерский мир вторичен, — убедительно сыграть любовь при явной человеческой неприязни даже актеру талантливому, не всегда по силам. Все чаще ловил я себя на мысли, что завершить столь дружно начатый театральный замысел вряд ли удастся.
Сама же Роза входила в личную мою жизнь с такой же неизбежностью, как снег в зиму. Теперь она принимала участие даже в моих занятиях, — заочная моя учеба в столичном ВУЗе не всегда продвигалась успешно, и Роза умно уводила меня от многих необязательных, как говорила она, увлечений. Надо сказать, даже излишне настойчивые ее заботы были приятны. Порой, мои чувства прорывались, я тянулся к Розе, она умело уходила от моих ласк, отвлекала каким-нибудь тут же придуманным, вопросом. И все время держала меня в напряжении: если по каким-либо причинам мы не виделись день-два, мысли мои из научных исторических далей неостановимо устремлялись в день сегодняшний, к милой моей избраннице.
В доме у нас Роза была уже своим человеком. Очень мило разговаривала с моей мамой. Пробовала заговаривать и с отцом. Но отец, как говорил он о себе, был воробей стреляный. На заискивающие ее любезности отвечал сдержанно, на Розу поглядывал с нескрываемой иронией. Меня это тревожило. Однажды я спросил: «Ну, как тебе Роза?».
Отец снял очки, задумчиво протирая стекла платком, ответил неопределенно: «Шустрая девица. И носик птичий…»
Однако бытовые огорчения никак не влияли на крепнувшую мою увлеченность. Мне не терпелось окончательно ввести Розу в наш дом.
Роза чувствовала мое нетерпение. И однажды, когда привычно и деловито просматривала очередной мой конспект, а я влюблено разглядывал ее педагогически строгое лицо, с черным локоном над широкой изогнутой бровью, она подняла голову, посмотрела на меня внимательным, все понимающим взглядом, сказала заговорщически:
— Приглашаю тебя завтра к себе. Ты не забыл про восьмое марта?.. Мама уйдет в гости… — И обещающе прошептала: — Всю ночь мы будем одни…
В назначенный час я постучался в дверь домика. Роза встретила с веничком в руке.
— Ой, а я не успела прибраться! — воскликнула она.
Но в смущении видна была радость оттого, что застали ее именно в таком вот, домашнем виде. На Розе был желтый фартучек с вышитой на груди кошачьей головкой, рукава будничной кофточки закатаны по локоть, волосы на голове обвязаны марлевой косынкой. Гляделась она в этом простеньком домашнем одеянии милой хозяюшкой, обрадованной появлением близкого ей человека.
Мой одобрительный взгляд она заметила, острыми зубками самолюбиво прикусила губу.
