Мейплы были женаты уже девять лет – стаж солидный, может, даже слишком.
– Проклятье, проклятье! – не унимался Ричард по пути в Бостон, куда они с Джоан ехали сдавать кровь. – Мало того, что я пять дней в неделю езжу по этой дороге туда и обратно, так сегодня опять все то же самое! Бред какой-то. Я на последнем издыхании. Никаких сил не осталось – ни нервных, ни душевных, ни физических, а ведь она мне даже не тетка. Она даже тебе не тетка.
– Ну все-таки какая-никакая родня, – сказала Джоан.
– Черт, еще бы, в Новой Англии куда ни плюнь – всюду у тебя родня. Мне теперь, что же, до конца дней их всех по очереди выручать?
– Тшш, – осадила его Джоан. – Она ведь может умереть. Как тебе не стыдно, ей-богу!
Это на него подействовало. Голос его вдруг как-то поблек, стал почти извиняющимся:
– Да я и сегодня, как всегда, готов был бы облагодетельствовать все человечество, если мне хотя бы дали выспаться. Пять дней в неделю я ни свет ни заря вываливаюсь из кровати и выкатываюсь из дому – в такую рань только молочника на улице встретишь, – и вот в единственный за всю неделю день, когда мне даже не надо буксировать наших дармоедов в воскресную школу, я, по твоей милости, должен тащиться за тридцать миль, чтобы из меня выкачали всю кровь.
– Ну знаешь, – сказала Джоан, – не по моей же милости ты до двух часов ночи отплясывал твист с Марлен Бросман.
– Никакой твист мы не отплясывали. Мы чинно и благородно скользили под хиты сороковых. И между прочим, не думай, что я не видел, как ты любезничала с Гарри Саксоном в углу за роялем.
– Не за роялем, а на скамейке. Мы с ним просто разговаривали, потому что ему стало меня жалко. Всем было меня жалко. Ты мог бы дать кому-нибудь еще потанцевать с Марлен – хотя бы разок, ради приличия.
– Приличия, приличия! – фыркнул Ричард. – В этом ты вся.
– Но ведь правда, бедняги Мэтьюзы – так, кажется, их зовут – были просто шокированы.
– Мэтьесонс, – уточнил он. – О них вообще разговор особый. Придет же в голову приглашать таких придурков, в наше-то время! Когда я вижу, как дамочка кладет руку на жемчужное ожерелье и делает глубокий вдох, меня с души воротит. Можно подумать, у нее кусок в горле застрял.
– А по-моему, они очень приятная и приличная молодая пара. И бесишься ты оттого, что они своим присутствием заставляют нас увидеть, во что мы сами превратились.
– Если тебя так тянет к низкорослым толстячкам вроде Гарри Саксона, – сказал он, – чего же ты за такого замуж не вышла?
– Ну и ну, – не повышая голоса, произнесла Джоан и отвернулась от него к окну, машинально глядя на проплывающие мимо автозаправки. – Ты и в самом деле гнусен. Это не просто поза.
– Поза, приличия!.. Господи боже мой, для кого ты вечно устраиваешь свои спектакли? Если не для Гарри Саксона, значит, для Фредди Веттера, – да мало ли карликов! Вчера вечером как ни посмотрю в твою сторону – фу-ты, ну-ты, просто Царица Росы в кольце грибов!
– Какая бездарная чушь, – сказала она. Ее рука со следами тридцати с лишком прожитых лет – сухая, с зеленоватыми прожилками и красноватыми пятнами от разъедающих кожу моющих средств – затушила сигарету в пепельнице на передней панели. – Ты не изобретателен. Рассчитываешь представить дело так, будто у меня появился ухажер, чтобы самому сподручнее было вальсировать налево вместе с Марлен?
Она так четко разложила по полочкам его тайную стратегию, что он залился краской; он словно наяву почувствовал щекотание волос миссис Бросман, когда танцевал с ней щека к щеке и вдыхал духи у нее за ушком, весь во власти нежной интимности мгновения.
– Угадала, – признался он. – Но я ведь пекусь, чтобы ухажер подходил тебе по росту, – это ли не забота?
– Давай помолчим, – сказала она.
Его надежда, что правду удастся обратить в шутку, встретила холодный отпор. В разрешении отказано, лазеек не осталось.
– Самодовольство – в этом все дело, – объяснил он невозмутимым, ровным голосом, как будто речь шла о явлении, которое оба они обсуждали с научной объективностью. – Самодовольство – вот что в тебе действительно невыносимо. То, что ты глупа, меня не трогает. То, что ты бесполая, – с этим я научился жить. Но твое поразительное новоанглийское самодовольство… Допускаю, что это качество было даже необходимо нам в период, когда страна только создавалась, но сейчас, в наш век «всеобщего смятения», это попросту удручает.
Он то и дело поглядывал в ее сторону, и вдруг она повернулась и посмотрела на него, будто ее ударили, и при этом лицо ее было странно застывшим, словно его взяли и превратили в подцвеченный фарфор, не забыв даже про ресницы.
– Я просила тебя помолчать, – проговорила она. – Ты сказал сейчас такое, о чем я вовек не забуду.
Бездна вины поглотила его, к лицу прилила удушливая волна, он уперся глазами в дорогу и угрюмо вел автомобиль. Хотя они двигались с хорошей скоростью в шестьдесят миль – благо машин по субботам немного, он так часто мотался по этой дороге, что все отрезки пути стали восприниматься в единицах времени, и ему казалось, что они ползут, как минутная стрелка на часах, от одного деления к другому. Конечно, было бы тактически правильно не ронять своего достоинства и как можно дольше не нарушать повисшего молчания, но он не мог противостоять внутреннему убеждению, что еще несколько членораздельных звуков – и будет восстановлено тонкое равновесие, которое с каждой милей все больше куда-то смещалось. И он спросил:
– Ну что там Пуговка? Как она?
Пуговкой они звали свою маленькую дочку. Прошлым вечером они ушли в гости, оставив ее дома с высокой температурой.
Джоан, давшая себе слово не говорить с ним, замялась, но чувство вины пересилило злость.
– Температура упала. Из носа льет в три ручья.
– Лапочка, – не выдержал он, – мне сделают больно?
Удивительно, но факт: он никогда раньше не сдавал кровь. Из-за астмы и недотягивающего до нормы веса его признали негодным для прохождения военной службы, а в колледже и теперь, на его нынешней работе, ему всякий раз удавалось уклониться от сдачи донорской крови – не столько благодаря собственной решимости, сколько благодаря нерешительности тех, от кого это зависит. Никому не приходило в голову, что, может быть, стоит хоть раз провести его через такое испытание: уж больно пустячной казалась всем подобная проверка на храбрость.
Весна приходит в Бостон с оглядкой. Вокруг паркоматов еще не сошла корочка щербатого льда, а сыроватый воздух, уныло застывший в межсезонье, придавал протянувшимся вдоль Лонгвуд-авеню домам оттенок невеселого, однообразного величия. Оставив машину, они пошли по дорожке к центральному входу в больницу, и Ричард, заметно нервничая, громко спросил, увидят ли они там арабского шейха.
– Его поместили в отдельный корпус, – ответила Джоан. – Его и четырех его жен.
– Их всего четыре? Какой аскет! – И, осмелев, он тихонько постучал кончиками пальцев по жениному плечу. Почувствовала ли она что-либо сквозь толстое зимнее пальто, сказать было нельзя.
От регистратуры их направили по длинному коридору с линолеумом табачного цвета. Коридор вел их то вверх, то вниз, то направо, то налево, подчиняясь какому-то загадочному и с виду невразумительному замыслу, как это обычно бывает, когда больница разрастается за счет бесконечных пристроек. Ричарду казалось, что он маленький Гензель, которого на пару с Гретель взрослые бросили на произвол судьбы[1], – хлебные крошки, рассыпанные позади них, склевали птицы, и вот, наконец, они робко стучатся в дверь злой колдуньи с надписью: «Пункт приема донорской крови». Молодой человек в белом халате изнутри приоткрыл дверь. В образовавшуюся щелку поверх его плеча Ричард успел заметить – о ужас! – только пару женских ног без туфель, лежащих на кровати одна параллельно другой (тела видно не было). Резкие отблески от игл и склянок впились ему в глаза. Все так же придерживая дверь, молодой человек передал им через щелку два длинных бланка. Сидя бок о бок на скамье в коридоре, припоминая свои средние инициалы и детские болезни, мистер и миссис Мейпл проступали сами перед собой в новом свете. Он еле сдерживался, чтобы не начать хихикать, паясничать и сочинять небылицы, как это случалось с ним всякий раз, когда от него требовалось (как от адвоката, назначенного судом выступать в заведомо безнадежном деле) представить, так сказать на суд вечности, голый перечень фактических данных о себе самом. Отчасти смягчающим обстоятельством казалось то, что некоторые из этих данных (место жительства, дата регистрации брака) полностью совпадали с данными, которые выводила его собственной авторучкой примостившаяся рядом несчастная обиженная. Скосив глаза, он заглянул в ее бумаги:
– Я и не знал, что ты болела коклюшем.
– Это с маминых слов. Сама я не помню.
Где-то в отдалении брякнула об пол какая-то посудина. Приглушенно заурчал вдалеке лифт. Женщина – немолодая женщина в румянах и мехах и оттого излишне массивная вверху – вышла из «донорской», чуть качнувшись на ногах, показавшихся вдруг знакомыми. Теперь ноги вернулись в туфли. И вот уже каблучки уверенно зацокали; окинув Мейплов вызывающим синеоким взором, она повернулась и исчезла за поворотом коридора. В дверях возник молодой человек с хирургическими щипцами в руке. Он чем-то напоминал стажера-парикмахера, – наверное, из-за новенькой, волосок к волоску, стрижки. Он щелкнул щипцами и улыбнулся:
