Фелицитас Хоппе - Мой Пигафетта

Антонио Пигафетта (ок. 1491-ок. 1534) — итальянец родом из Виченцы, рыцарь Родосского ордена, преданный спутник Фернана Магеллана в его кругосветном путешествии (20 сентября 1519 -6 сентября 1522). Записки Пигафетты, которые являются наиболее полным документальным свидетельством об этом плавании, переведены на русский язык (Пигафетта А. Путешествие Магеллана. Гос. издательство географической литературы, 1950). Стефан Цвейг в своей повести «Магеллан», неоднократно издававшейся на русском языке, опирается на записки Пигафетты и часто их цитирует. Генерал-капитан — звание Магеллана. Легендарные острова, где живут длинноухие карлики, ворон, опустившийся на мачту (свидетельство близости суши), стеклянные бусы, поддельные драгоценности, шелковые платки и прочее, что везли с собой моряки, рассказ о страшном голоде и мятеже на кораблях эскадры Магеллана, а также некоторые другие детали, очевидно, заимствованы Ф. Хоппе из записок Пигафетты.

Родные мои, это всего лишь прогулка. Через пару дней опять сяду за общий стол, буду, как раньше, вторым едоком справа. А до тех пор постараюсь смотреть в оба. Вернусь — удивлю вас картинами, каких нигде больше не увидишь. Ах, люблю я эти прогулки, познавательные экскурсии, люблю вечером накануне отъезда, укладывая вещи, чувствовать в душе твердую уверенность, что до самого возвращения все останется по-старому. Если же во время моего отсутствия кто-то сыграет свадьбу, желаю не ошибиться в выборе свидетелей и гостей.

Что возьмем с собой? Удочку, леску, мормышку. Шляпы и зонтик. Солнечные часы, компас, бумагу. Спасательный круг — чтобы кругом не пошла голова. Поверх всего положим рекомендательное письмо Генерал-капитану, который решил сыскать острова, где живут карлики с ушами длиной в их собственный рост, поэтому когда они ложатся спать, одно ухо служит им подстилкой, а другое — одеялом. Карлики обитают в глубоких пещерах и при виде чужака с визгом пускаются наутек. Генерал-капитан ни единой душе не проговорился о своих планах, боялся прослыть выдумщиком или просто лгуном.

Когда мы отчаливали, погода стояла чудесная. А кто-то даже сказал, будто бы увидел в небесах Пречистую Деву — она с улыбкой взирала на корабль, и это сочли добрым предзнаменованием. Спустя несколько дней нас начали трепать сильные бури. Они, да еще коварные течения, чрезвычайно затрудняли наше продвижение вперед, и кое-кто открыто заявил, мол, предпочел бы повернуть назад, потому что не за это платил денежки.

Под часами, что раскачиваются на стене в моей каюте, которая, опять же, непрестанно раскачивается над волнами Атлантики, сидит Пигафетта, прислушиваясь к ходу времени. Однажды — когда именно, для его собственного исчисления времени не играет роли, — наскучило ему все, что творилось на суше, и он отправился в море. Открываю дверь — смеется. Он сразу меня раскусил, понял — я еще никогда в жизни не бывала на корабле. А теперь вот угодили мы с ним в западню, в буквальном смысле плывем в одной лодке и держим курс на запад.

На корабле множество часов — в каютах и кают-компании, на камбузе, — можно подумать, кто-то опасается, что при первом мало-мальски заметном волнении — не только на море — мы утратим всякую память о жизни на берегу.

Каждый вечер я старательно перевожу стенные часы в каюте на один час назад и, глядя на запад, где, по идее, должен быть закат, радуюсь — ведь я опять выиграла время. Но небо затянуто тучами, приходится полагаться лишь на собственное воображение.

Утро в день отплытия было ясным и солнечным. Я стояла на палубе, а рядом со мной Географ из Англии; десницу он простер, указуя на расплывающийся вдали Гамбург, шуей придерживал шляпу на голове. Сгоряча, а может — погорячившись, шляпу выстирали в горячей воде, сев, она сползала с горячей головы Географа, круглой, как глобус, и абсолютно лысой — в этом я убедилась довольно скоро, за завтраком, — одной из тех голов, куда в течение жизни заталкивают столько всякой всячины, что от знаний череп буквально распирает, а глаза, уши и нос скукожились, потому как незачем воспринимать окружающее, если в голове у тебя весь мир.

Географ, как оказалось, был туг на ухо, он не говорил нормальным голосом, а орал: какой прекрасный, какой замечательный город Гамбург, там имеется туннель длиной три целых три десятых километра, Опера и Институт рыбного хозяйства, Гамбург, «Звезда севера», лишь чуть-чуть уступает красотой городам Англии, чего ему не хватает, так это королевы, без королевы и город-не город, и страна — не страна. Нынче, конечно, не те времена, а вот когда он, Географ, был молод, то летал в небесах, верой и правдой служа королеве. Раз спросил офицера: куда летим? — а тот засмеялся и завязал всем глаза. Тренировочный полет, сказал офицер, и они поднялись на борт. Пролетели половину пути, и тут он снял с их глаз повязки и спросил: ну, где мы теперь? Внизу была вода, ничего, кроме воды. Все молчали. Но не Географ — он все изучил, все карты знал, очертания материков, загогулины берегов, он с любой высоты и в любое время дня и ночи опознавал любые водные просторы. Он крикнул: Африка! — и офицер, вздернув брови, повысил его в звании.

Через несколько недель они полетели над пустыней, упали и разбились, все, офицер тоже, вопил Географ, только он один и уцелел, единственный из всех, но с того дня ничто на свете не заставит его снова подняться на борт самолета.

Чтобы не падать духом, я придумала игру. Называется «Шансы на спасение» и состоит в следующем. Если вот сейчас, сию минуту, окажешься за бортом, куда плыть, в какую сторону? Выигрывал всегда Географ, в первый день сказал — к ирландским берегам, потом — к Азорским островам, а потом — к Северной Америке. Я же, увы, как ни старалась, не могла припомнить карту со всеми загогулинами берегов-материков, а Пигафетта вообще не умеет плавать.

Хотя мог бы и научиться: медленно — медленно заходишь все глубже, сперва по щиколотку, потом по колено, потом по пояс, и, наконец, просто ложишься себе на гладкую холодную воду, складываешь перед собой ладони, как наш епископ, и начинаешь разделять воду надвое, — то разводить руки-ноги, то снова сводить, пока не достигнешь спасительного берега. Впрочем, умеющие плавать тоже не минуют гибели, но мучиться будут дольше.

Играли мы на шоколадки в серебряных бумажках. На корабле их навалом. Получив приз, Географ краснел, отворачивался и быстро уносил добычу наверх, на четвертую палубу, где ему предоставлена казначейская каюта, поскольку на кораблях давно уже нет казначеев, как нет и офицеров-смотрителей груза. В смотрительской каюте, на третьей палубе, теперь живу я.

Съедал ли Географ шоколадки — не знаю, занавески на окнах его каюты всегда были задернуты. Может быть, запасал их на черный день, когда мы, потерпев крушение, битком набьемся в спасательные шлюпки, где, как утверждают, всем хватит места. Вот тут-то он и вытряхнет из рукавов свои припасы и у всех слюнки потекут, да так, что возникнет опасность затопления нашего спасательного плавсредства. Но он ни с кем не поделится — тот, кто однажды выжил в катастрофе, ни на какие сделки не идет. Да у нас и не будет чего-то такого, что можно было бы предложить в обмен на шоколад, кроме черствых корабельных сухарей и кубиков витаминной смеси, запаянных в полиэтилен и лежащих под сиденьями спасательной шлюпки.

На самом деле единственный шанс на спасение — довериться волнам и плыть, уповая на встречу с каким-нибудь кораблем.

Первым замечал в море корабли опять же Географ, потому что в кают-компании за столом Оплативших пассажиров он восседал на председательском месте к немалой досаде господина Хапполати, биржевого маклера из Бремерхафена, который совершал свадебное путешествие и был бы не прочь показать что-нибудь занятное своей молодой, гораздо моложе его самого, жене. Но эта пара взошла на борт уже после Географа, посему Хапполати, которому досталось не лучшее место — он сидел спиной к окну, — при каждом возгласе Географа, завидевшего на горизонте корабль, старался скрыть любопытство и злость. Не спеша окинув взглядом море, он поворачивался к жене и шептал: «О любимая! Корабль!» Шептал на ухо, и из его рта летели мелкие брызги слюны, потому что внизу у него не хватало одного зуба.

Когда корабль уже скрывался из вида, жена Хапполати вставала, расплющивала нос о стекло и притворно восхищалась, а офицеры, сидевшие за своим офицерским столом, из вежливости снова оборачивались к окну. Только французский Жестянщик упрямо опускал голову еще ниже. Жестянщик безмолвствовал с самого Гавра, ничего не видел, но лез из кожи вон, стараясь держаться как бывалый морской волк.